Въ шайкѣ молодцы разныхъ народовъ, и разныхъ лѣтъ, и разнаго нраву. Всѣ перепутались и живутъ согласно. На дѣлежѣ или дуванѣ всего, что добыли, ссоръ не бываетъ. Но въ шайкѣ всегда всѣ молодцы на два покроя и разной повадки въ разбоѣ, русскій ли, татаринъ ли, все равно. И причина тому, какъ попалъ онъ въ бѣга, да на Волгу. Коли по неправдѣ и утѣсненію помѣщика, отъ обиды судьи, или просто отъ рекрутчины, или со страховъ какихъ бѣжалъ, то онъ — одинъ человѣкъ! Коли загубилъ кого тамъ у себя, убилъ, зарѣзалъ и отъ отвѣта бѣжалъ — другой человѣкъ. Онъ крови отвѣдалъ будто и остервенился. И чудно! Душегубствомъ своимъ по Волгѣ похваляется и радъ приврать, какъ мужика ухлопалъ, какъ купца убилъ, прикащика иль батрака зарѣзалъ, какъ подъячаго какого замучилъ до смерти… Первое дѣло похвастать предъ сотоварищами на роздыхѣ иль за обѣдомъ. Но про то первое свое дѣло, изъ-за котораго бѣжалъ, молчитъ. Разъ скажетъ кому, атаману иль пріятелю, и то не весело, безъ шутокъ, да прибаутокъ. Про то дѣло поминать не любитъ, будто оно его, «свое»… А здѣсь на Волгѣ — это не его дѣла — «чужія», атаманскія.

Бываетъ, живетъ въ шайкѣ молодецъ годъ, два, три и никому не сказывается, почему бѣжалъ и въ разбой попалъ. — Грѣхъ такой былъ! говоритъ. Загубилъ душу одну. А кого убилъ онъ, за что. Не охота говорить. То тягостью душевною легло на сердцѣ… А вотъ лихое смертоубивство, вмѣстѣ съ молодцами купца какого проѣзжаго — это иное дѣло. Весело и помянуть, не терпится и прибауткой смазать, чтобы смѣшнѣе да веселѣе показалось.

Если вотъ въ острогѣ посидѣлъ — иное дѣло. Послѣ острога народъ приходитъ — безбожникъ и, почитай, гораздо отчаяннѣе и злѣе, чѣмъ коренной волжскій разбойникъ, что и въ городахъ-то никогда и по близости не бывалъ. Острожникъ, каторжникъ, сибирный, клейменый, съ рваными ноздрями, иль съ урѣзаннымъ ухомъ, или пестрый отъ кнута и плетей — куда хуже молодца, что на Поволжьи выросъ и еще мальчуганомъ съ тятькой въ разбойники ходилъ. Этому ты, коли подвернулся подъ руку, подай наживу, денегъ, шубу, перстенекъ для зазнобушки, а самъ, — коли что — Богъ съ тобой. Иди, разживайся и опять милости просимъ, мимо насъ наѣзжай. Опять дай побаловаться.

Клейменый да сибирный ограбитъ, но душу никогда не отпуститъ на покаяніе. А коли ничего не нашелъ на проѣзжемъ поживиться, еще лютѣе да злодѣстѣе ухлопаетъ. Не попадайся треклятый съ пустыми руками.

Молодцы-удальцы, уроженцы Поволожья, народъ все балагуръ, затѣйникъ и именуетъ себя: вольные ратнички!.. божьи служивые! птицы небесныя! подорожная команда! Ихъ забота — сыту быть, ихъ завѣтъ — удалу быть. Имъ любо на вольной волюшкѣ съ пѣснями гулять, любезныхъ имѣть.

Сибирный и острожный народъ — удали той и не смыслитъ, пѣсней не любитъ, зазнобы не заводитъ. У него застряла злоба на все. Его на родимую сторону тянетъ, гдѣ можетъ жена и дѣти остались… А туда нельзя! Во вѣки и аминь — нельзя!..

— Ну, такъ не подвертывайся же здѣсь никто подъ руку… Что мнѣ проѣзжій, что баба глупая или дѣвка неповинная. Самаго младенца съ ангельской душенькой ножомъ порѣжу безъ оглядки.

Смеркалось… Весь поселокъ Устинъ Яръ притихъ и, казалось, будто уже спитъ или вымеръ. Хоть жилье это и притонъ, и разбойное гнѣздо, а зачастую здѣсь бывало тихо и отчасти безлюдно. Болѣе половины обитателей бывали почти всегда въ отсутствіи по окрестности, по селамъ и весямъ, а то и въ городахъ. Каждый справлялъ какое-либо дѣло или порученіе, а то просто посылался на добычу. По дворамъ виднѣлись только хворые, старые, да бабы и ребята или ненадолго вернувшіеся молодцы послѣ исполненія указаннаго атаманомъ урока. Дѣла эти или уроки были правильно распредѣлены.

Одни всегда ходили на охоту и доставляли дичь, какъ Бѣлоусъ рыбу, другіе посылались исключительно по деревнямъ угонять скотъ, красть лошадей, такъ какъ для этого требовалась особая снаровка, умѣнье и удаль, и на это посылались самые отборные молодцы, конокрады по ремеслу.

Наконецъ разбойничать по дорогамъ, т. е. нападать на проѣзжихъ, грабить и, если нужно, убивать, — было исключительнымъ занятіемъ двухъ десятковъ молодцовъ, именуемыхъ «сибирными», т. е. изъ тѣхъ, что побывали уже въ каторгѣ и, ожесточенные вполнѣ, шли на убійство какъ на охоту. Кромѣ того, для всѣхъ мирныхъ дѣлъ, ходатайствъ и порученій въ городѣ, требовавшихъ ловкости, пронырства и знанія многихъ «ходовъ», имѣлось два, три человѣка изъ болѣе казистыхъ на видъ, умныхъ и грамотныхъ.

Вслѣдствіе постояннаго отсутствія большинства молодцовъ изъ Яра и середи дня въ поселкѣ бывало не очень оживленно, а въ сумерки, когда наступалъ часъ ужина, становилось совсѣмъ тихо.

У развалины, часть которой была подновлена и прилажена подъ жилище атамана, было всегда тихо. Изрѣдка только мордовка Ордунья кропоталась и бранилась визгливо съ кѣмъ нибудь изъ пришедшихъ къ атаману.

Солнце давно зашло… Алѣвшій западъ сталъ темнѣть, лѣтняя теплая и темная ночь все болѣе окутывала мглой весь Яръ и бугоръ, на которомъ стояли на половину разрушенныя, будто рваныя стѣны прежней монашеской обители или прежней сторожевой крѣпостцы. Наконецъ въ одномъ изъ окошекъ поближе къ высокой башнѣ, со сбитой будто ядрами верхушкой, — засвѣтился огонекъ. Это была горница атамана, гдѣ онъ проводилъ цѣлые дни за какимъ-либо занятіемъ. Но чѣмъ занимался Устя отъ зари до зари, скромно, неслышно, будто втайнѣ отъ всѣхъ, — никто изъ шайки не зналъ. Предполагать, что атаманъ спитъ по цѣлымъ днямъ, было нельзя, такъ какъ всякій являвшійся къ нему тотчасъ допускался въ первую горницу, загроможденную рядами награбленнаго товара, и хозяинъ тотчасъ выходилъ всегда сумрачный, неразговорчивый, но бодрый, не съ просонья, а будто оторвавшись отъ дѣла какого.

Горница, гдѣ засвѣтился теперь огонекъ, была просторная, съ ярко бѣлыми стѣнами, недавно вымазанными глиной, и деревянными скамьями вдоль стѣнъ. Въ одномъ углу стоялъ близъ окна столъ, а возлѣ него шкафъ, гдѣ лежало кой-какое платье и бѣлье. Рядомъ на гвоздѣ армякъ синій съ мѣдными пуговицами, красный кушакъ и круглая шапочка, грешневикомъ, обмотанная цвѣтными тесемками и шнурками… На стѣнѣ противъ оконъ висѣло самое разнообразное оружіе: турецкіе пистолеты, ружья всѣхъ калибровъ, сабли, кинжалы и ножы, два отточенныхъ бердыша и даже большой калмыцкій лукъ съ упругой тетивой изъ бычачьей жилы ярко кроваваго цвѣта, а рядомъ съ лукомъ — сайдакъ со стрѣлами. Отдѣльно отъ всего оружія — ради почета — висѣлъ на стѣнѣ мушкетонъ съ красивой рѣзьбой и перламутровой отдѣлкой по ложу изъ орѣха.

Для широкаго дула этого заморскаго мушкетона отливалъ себѣ самъ атаманъ особенныя огромныя пули. Этотъ мушкетонъ былъ любимымъ оружіемъ хозяина и онъ почти не отлучался со двора, не закинувъ его за спину. Вдобавокъ это былъ подарокъ прежняго атамана шайки, стараго Тараса, который кончилъ жизнь странно и загадочно… Этотъ мушкетонъ достался Тарасу послѣ офицера, начальника команды, посланной изъ Саратова на поимку его шайки.

Офицеръ былъ убитъ, команда частью разбѣжалась, частью была перебита, а все оружіе досталось въ пользу разбойниковъ. Въ другомъ углу горницы стояла деревянная кровать, покрытая пестрымъ одѣяломъ, съ красивыми красными расшивками, работы трехъ мордовокъ и въ томъ числѣ старой Ордуньи.

Въ правомъ углу чернѣлись три старинные образа, изъ которыхъ одинъ, большой складень, изображалъ страшный судъ.

У стола, гдѣ горѣла сальная свѣча, сидѣлъ, опершись на оба локтя, очень молодой малый, въ бѣлой съ вышивкой рубахѣ, пестрыхъ шароварахъ и высокихъ смазныхъ сапогахъ. Но поверхъ рубахи была надѣта черная, суконная куртка безрукавка, вся расшитая шелками и обшитая позументомъ, а среди мелкаго узора на плечахъ и на спинѣ сіяли вытканныя золотомъ турецкія буквы вязью.

Передъ молодцомъ лежала большая книга, сильно почернѣвшая и ветхая. Указкой въ правой рукѣ онъ медленно велъ по строчкамъ и, читая про себя, разбиралъ очевидно съ трудомъ каждое слово. Иногда онъ произносилъ слова вслухъ шопотомъ или громко, но вопросительно, какъ бы не увѣренный въ точности прочитаннаго и произнесеннаго… Книга мелкой церковной печати былъ псалтирь, переплетенный вмѣстѣ съ другой книгой, озаглавленной: «Столбъ Вѣры».