Вернувшись из заключения, Фомичев поступил на работу. На прошлом поставлен крест, надо думать о будущем.

Осторожно, исподволь принялся он восстанавливать связи с валютчиками, контрабандистами, «Золото — всегда золото. Не боится ни сырости, ни девальвации, ни смены режима, при любой власти ценность сохраняет, — рассуждал Фомичев. — С золотом нигде не пропадешь, это не бумажные деньги».

Так и жил Фомичев, скрытно увеличивая отцовский капитал, не подозревая о сгущавшихся над головой тучах. Ну откуда было ему знать, что где-то в ГДР найден архив гестапо и в нем обнаружено кое-что об Ювелире?

«Что скрыл Фомичев от следствия в сорок четвертом?» — думал Кублашвили, связывая эти слова Дудке с ранее сказанными: «Биография у него… хуже вряд ли можно представить…»

— Свое я получил сполна, и больше не довесят, — повторил Фомичев. — А суседи у меня подлец на подлеце и подлецом погоняет. Завидки, понимаете, их берут, что хату я построил и тихо-мирно ем свой кусок хлеба. Эта халупа глаза всем мозолит, но никто не знает, что последние копейки я на нее угробил, что в долги по уши влез. А сейчас вы заявились, валюту требуете. Адресочком ошиблись. Да я, если хочете знать, понятия не имею, что то за валюта! И к чему она, проклятая, мне? Сколько на свете живу, золотой монеты в глаза не видел, а вы… Ну посудите сами: откудова ко мне золото? Грузчиком вкалывал. Килу, звиняюсь за выражение, нажил. Посочувствовало мне начальство, дай бог им здоровья, увидели — человек я старательный, честный, и весовщиком на товарную станцию определили. Должностишка, сами понимаете, невелика. От получки до получки, видит бог, с грехом пополам дотягиваю. Вон даже заявление в местком подал, чтоб учли тяжелое мое положение и допомогу какую дали…

— Довольно лазаря петь! — майор открыл большой черный портфель и достал бланк протокола. — Понятые с нами, так что приступим к обыску.

Фомичев пожал плечами.

— Ну что вы все обыск, обыск… Воля ваша, можете искать. Но только нет у меня никакой валюты, никакого золота.

Третий час продолжался обыск. Фомичев хмуро рассматривал свои широкие плоские ногти. Затем почему-то заинтересовался щелкой между досками пола, разглядывал рисунок обоев. Вид у него был такой, словно все происходящее в доме нисколько его не занимает.

Вот он сидит, Фомичев. О чем размышляет, чем озабочен? Спокойствие-то у него явно напускное. Чем, к примеру, объяснит, что в кладовой несколько порожних бутылок из-под коньяка? Придет ли в замешательство (уверял ведь, что с хлеба на воду перебивается, а тут — армянский коньяк), либо, не моргнув глазом вывернется: нашел посуду, сдать собрался. Незачем, мол, добру пропадать.

И попробуй докажи обратное. Может, хвалит себя за предусмотрительность: коньяк всегда покупал только на другом конце города, где его никто не знал; там же брал и любимые им маслины, ветчину, масло, а для жены пирожные, но все в небольшом количестве, чтобы в один присест можно было одолеть, чтобы никаких следов пиршества не оставалось.

А возможно, вовсю честит жену за ослушание. Предупреждал, и не раз, чтобы даже пустой посуды из-под дорогих вин дома ни-ни. Береженого бог бережет. Занеси подальше, выбрось либо сдай в приемный пункт (без копейки рубля не бывает), она же поленилась, и теперь — пожалуйста, красней, оправдывайся.

«Бутылки что, это мелочь, — думал Кублашвили. — Пускай собирает, пускай хлещет коньяк, хотя это явно не по карману. Куда важнее другое: где ценности? Усадьба большая, кто знает, где тайники. То ли в мусорной яме, то ли в кадке с фикусом, то ли в банках с вареньем, а бывает и такое, что в дворовой уборной. Ох и много еще работы предстоит…»

В это время Фомичев скосил глаза на окно и, часто заморгав, как филин днем, заерзал на стуле.

«С чего бы это? — удивился Кублашвили. — То сидел со скучающим видом человека, дожидающегося, чтобы незваные и не очень приятные гости поскорее ушли, а тут на тебе, зашевелился…»

Заметив, что старшина наблюдает за ним, Фомичев отвернулся от окна. Отвернулся и уставился на стену, оклеенную дешевыми обоями.

Но человеческая натура не всегда подвластна воле, даже самой железной. Шея у Фомичева налилась кровью, он страдальчески нахмурил брови.

В чем же причина, что вывело его из равновесия? Ведь какой бы ни был выдержки человек, а волнение, тревога отразятся на его поведении. У одного больше, у другого меньше, но отразятся обязательно.

Разумеется, для того чтобы увидеть, подметить, в чем именно и как меняется поведение человека, надо иметь опыт психолога. Но кто сказал, что служить на пограничном КПП легко и просто?

О чем только не встречался Кублашвили на контрольно-пропускном пункте! Один подчеркнуто спокоен, молчалив и лишь частые глубокие затяжки сигаретой говорят о том, что спокойствие нарочитое. Другой чрезмерно суетится. То без нужды смахивает со столика вагона несуществующие крошки, то оправляет салфетку, то ни с того ни с сего принимается переставлять с места на место лампу. Третий, высокомерно поджав губы, с непроницаемым видом углубился в газету, вроде бы и не замечая пограничников.

Раздумывая над тем, что могло встревожить Фомичева, старшина подошел к окну. Погода резко испортилась. Низкие серые тучи затянули небо. Моросил мелкий дождь. А в воздухе висела водяная пыль. В рассветных сумерках она напоминала седой дым костра из сыроватых сучьев.

У крытого толью сарая невысокий смуглый ефрейтор регулировал миноискатель. Рядом, под навесом, нахохлившись, дремало полдесятка кур.

«Куры спрятались в укрытие, — как-то машинально отметил про себя Кублашвили, — верная примета, что дождь затяжной… Но все же, что встревожило Фомичева? Вообще-то, на его месте любому было бы не до улыбок. Представил, как судачат, а может, и злорадствуют соседи, увидев у ворот военную машину, и изменило спокойствие…»

И вдруг обожгла догадка. Ну как сразу не догадался? Человек равнодушен к тому, что в доме ведется обыск, простукивают стены, вскрывают половицы, прощупывают каждый кирпич в печке, а увидел пограничника у сарая и встрепенулся. Ну да, у сарая! Надо доложить майору.

Майор Дудко остановился перед Фомичевым, но тот даже не посмотрел на него.

— Что в доме нет валюты, вы, пожалуй, сказали правду. — Майор помолчал. И неожиданно вопрос в упор, как выстрел: — Ну а в сарае?

Губы у Фомичева непроизвольно дрогнули. В глазах промелькнуло смятение. Но только на какую-то секунду. Он тут же овладел собой, и глаза приняли прежнее тусклое выражение.

— Опять двадцать пять! Да что вы прицепились ко мне с той проклятой валютой! — и, упершись локтями в колени, запустил пальцы в спутанные темно-рыжие волосы.

Но тотчас поднял голову и обрушился на жену.

— Ну чего ревешь, дуреха! Кто не ел чеснока, от того вонять не будет. Поищут, поищут и уедут, с чем приехали. А твое упрямство — вот оно где у меня сидит! — он ударил себя кулаком по шее. — Никогда больше слушаться тебя не буду. Завтра же продам дом! Продам, и махнем, куда глаза глядят. На свою шею ярмо везде найду.

Жена Фомичева с жалким, изменившимся лицом, долго возилась, открывая сарай. Замок был огромный. Ему бы место где-нибудь на хлебном амбаре, а не на этом сарайчике. Наконец, черкнув по земле, дверь распахнулась.

Правый угол сарая занимала поленница сосновых дров. Левый угол забит всевозможным хламом. Ведра без днищ, рассохшийся бочонок, проеденная ржавчиной велосипедная рама, выцветшая соломенная шляпа…

«Ну и Плюшкин, — брезгливо подумал Кублашвили. — Самый настоящий Плюшкин! Такие вот скупердяи бутылки у пивнушек собирают…»

Растерянно потоптавшись, жена Фомичева горестно приложила ко рту кончики пальцев и уселась на чурбачок рядом с сараем. Но уже через минуту-другую тихо заплакала, закрыв лицо руками.

Сержант Денисов, здоровенный и добродушный, шагнул было к ней, видимо желая успокоить, но, передумав, спросил у Кублашвили:

— Откуда начнем?

— А ты как считаешь? — ответил тот вопросом на вопрос.