Денисов повел литыми, будто чугунными плечами.

— Перетряхнем хламье сначала.

Опыт подсказывал Кублашвили другое, и он, словно раздумывая вслух, сказал вполголоса:

— Вряд ли валюта спрятана вот так, чуть ли не на виду. Посмотрим под дровами.

Не оборачиваясь, движением руки подозвал сержанта.

— Что ж, посмотрим, нам недолго. Голому одеться — только подпоясаться, — пошутил Денисов и, крякнув, сбросил тяжелую, чуть сыроватую плаху. За ней другую, третью.

В сарае терпко запахло смолой.

— Ух и славно пахнет! — потянул носом Денисов. — Будто в сосновом лесу.

Кублашвили и Денисов копали, меняясь каждые десять минут.

Вот уже голова рослого Денисова вровень с краем ямы. Работает он энергично, с хеканьем выбрасывая землю наверх. На лбу крупные бисеринки пота.

— Фу-у, совсем запарился! — Денисов устало оперся на лопату. — Еще немного, и до центра земли докопаемся!

— До центра не до центра, а место для квеври, считай, уже готово.

— Какая еще квевра?

— Не квевра, а квеври — есть такие большие кувшины для вина. Их у нас, в Грузии, по самое горлышко в землю зарывают.

— Эх, товарищ старшина, эту бы яму да на Кавказ! — Денисов заразительно рассмеялся, показав крепкие белые зубы.

— Дай-ка я тебя сменю, — Кублашвили протянул руку и помог товарищу выбраться. — Отдохни!

— И отдохнуть можно, и снова поработать, но только напрасно все это.

— Что напрасно?

— А то, что земля под поленницей слежавшаяся, нетронутая.

Кублашвили нравились люди вдумчивые, он не обижался, когда возражали, не соглашались с ним.

— Заметил, дорогой, заметил… — Выглянув из сарая и убедившись, что вблизи никого нет, сказал: — Не каждый день и далеко не каждый год валютчик вскрывает свой тайник. Сквозь землю видеть не умею, но не успокоюсь, пока не проверим. Кто знает, может, сам Фомичев, а может, отец его здесь что спрятал. У старика рыльце было в пушку.

— Ну и семейка! — покрутил головой Денисов. — Правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает.

…Пот щипал глаза Кублашвили. Нижняя рубашка неприятно липла к телу. Дыша, как запаленная лошадь, он ничего не слышал, кроме собственного сердца.

Устало выпрямившись, сплюнул тягучую слюну.

«Возможно, Денисов и прав, напрасно все это, впустую время потеряли. Еще пять… нет, семь раз копну — и шабаш!» — подумал и вонзил лопату в землю. Раз, еще раз. Что-то глухо звякнуло.

Сдвинув фуражку на затылок, Кублашвили присел на корточки и ковырнул мягкую податливую землю, Показалась ржавая труба.

«Водопровод?» — удивился старшина. Но ведь колонка рядом с домом Фомичева, следовательно никаких труб здесь быть не могло. Кублашвили опустился на колени. Обкапывал трубу осторожно, словно перед ним был фугас, готовый ежесекундно взорваться.

Наконец метровая труба полностью очищена. Интересно: один конец ее сплющен, на другом дубовая затычка.

— Денисов! — изменившимся голосом крикнул Кублашвили. — Где ты там?

Заслоняя свет, сержант склонился над ямой.

— Есть! Понимаешь, есть! — радостно твердил Кублашвили, протягивая увесистую трубу. — Ну-ка, держи!..

Майор Дудко подровнял пальцем ближайший к нему столбик золотых монет.

— Семьсот… Ровно семьсот штук… Что теперь скажете, Фомичев?

— Он понятия о них не имеет! — пробормотал Кублашвили.

Майор обернулся к нему.

— Что?

— Да ничего, это я так.

— Вот вы, Фомичев, уверяли, — продолжал майор, — что отроду золотой монеты не видели, а тут — целый клад. Как же после этого верить вам? И язык повернулся сказать, что до получки с трудом дотягиваете. Разумеется, вы можете все отрицать. Можете снова, в который раз, клясться и божиться, что ни сном ни духом не ведаете про набитую золотом трубу. Можете… Стыд и совесть, гражданское мужество — понятия для вас чуждые. Обманывать, врать, прикидываться этаким… — майор замялся, подыскивая точное слово и, не найдя, сердито махнул рукой, — этаким обиженным судьбой-злодейкой несчастным мужичонкой, темным и неграмотным, хорошо умеете. Но одна серьезная улика сводит на нет все ваши возражения. — Майор разгладил рукой какую-то глянцевитую бумажку, с притворным сожалением покачал головой. — Ай-ай-ай! Такую промашку допустить! Очень непредусмотрительно поступили. Того не учли, что это против вас обернется. Товарищи понятые, прошу поближе! Ознакомьтесь, пожалуйста, с удостоверением к медали «За отвагу… — майор сделал паузу и многозначительно закончил: — в борьбе с большевиками». Обратите внимание: выписано на имя Фомичева… А саму медальку куда изволили схоронить? Неужели рассчитывали, что еще пригодится?

У Фомичева пришибленный взгляд попавшего в ловушку зверька.

— Впрочем, что Фомичеву удостоверение? Похоже, он готов и от своей фамилии отказаться. Но ему следует твердо запомнить: вещественные доказательства сильнее слов, куда убедительней.

Майор уставился на Фомичева.

— А теперь отвечайте: где остальные тайники?

— Нет у меня тайников! Поверьте, нет! — Лицо Фомичева приняло плаксивое выражение. Он схватил себя за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, заныл: — Дурак я, дурак, и уши холодные! Комбинировал… крутил… и докомбинировался! Нищим остался, нищим… А все проклятое золото! Заворожило, рыжее.

«По-свински жил, — слушая эту запоздалую исповедь, думал Кублашвили. — В театре наверняка отроду не был. Во всем доме ни единой книги. Если и позволял себе кусок послаще да пожирней, то тайком, закрыв ставни, опустив занавески. Деньги, деньги, деньги. Никаких интересов, кроме денег. Теперь, может, и сам жалеет, а уже поздно. Спекся Фомичев. Но это только начало. Верную ему характеристику дал майор. Не простачок он, каким прикидывался. Несомненно, еще тайники есть…»

Ефрейтор плавно водил квадратной рамкой миноискателя над поверхностью земли, и Кублашвили вспомнил прохладную осень сорок четвертого года. Тогда на левом фланге заставы саперы снимали противотанковые и противопехотные мины. Сотни металлических тарелок и уже покоробившихся деревянных ящичков со смертоносной начинкой таились под тонким слоем дерна. Обезвреженные, они выглядели вполне безобидно…

Частенько тревожное гудение зуммера останавливало ефрейтора, но тревоги все были ложные. То по соседству с яблоней оказывалась дырявая, бог весть сколько пролежавшая здесь кастрюля, то обнаружили зазубренный осколок, извлекли и хвостатую мину от ротного миномета.

Переступая через лужи, Кублашвили из конца в конец обошел усадьбу Фомичева. Особенно его внимание привлек заброшенный колодец. От навеса остались лишь два покосившихся столба. Цепь на вороте поржавела.

«Надо бы проверить… — И сам себя передразнил: — Надо бы, надо бы… Обязательно проверить колодец!»

Не один десяток ведер воды выкачали Кублашвили и Денисов. Когда ведро стало задевать о дно колодца, Денисов заглянул через сруб.

— Метров шесть, а то, пожалуй, и все семь наберется… Сейчас спущусь. Мне недолго, — и по своему обыкновению добавил: — голому одеться — только подпоясаться.

— Наверное, лучше мне, — возразил Кублашвили. Денисов недовольно посмотрел на него, недоуменно повел плечом.

Кублашвили расхохотался.

— Можно подумать, что там, — он кивнул на колодец, — ждет шампур карского шашлыка и стакан старого выдержанного вина. Поверь, друг, с удовольствием уступил бы тебе эту честь, но ты вон какой силач, одним пальцем меня вытащишь, а мне придется звать на помощь.

— Ла-а-дно, пусть так, — нехотя согласился Денисов.

Воды на дне колодца было чуть ниже колен. Кублашвили зачерпывал воду ведром, доливал консервной банкой.

— Готово! Тащи!

Ведро, раскачиваясь, ползло вверх, ударялось о позеленевшие влажные стены, и тогда на голову Кублашвили выплескивалась ледяная вода. Она просачивалась сквозь гремевший, будто он из жести, брезентовый плащ, струйками текла по спине, хлюпала в резиновых сапогах.