Отцеубийца уничтожает самый исток своего существования. Он оканчивает свою жизнь, лишенный связи с теми самыми стихиями, что даруют жизнь миру: у него отнимают землю, воздух, воду, даже свет солнца на последние часы или дни его агонии, пока наконец мешок не разорвется по швам и не будет поглощен морем. Эта добыча перейдет от Юпитера к Нептуну, а от того — к Плутону, не оставив по себе ни любви, ни отвращения в памяти человечества.

Комнату объяла тишина. Наконец, Цицерон перевел дыхание. На его губах блуждала тонкая усмешка, и я подумал, что он, пожалуй, гордится собой: такое выражение принимают лица актеров и ораторов после успешной декламации.

Цецилия опустила веер. Под краской она была совершенно бледна.

— Теперь ты все поймешь, Гордиан, когда с ним встретишься. Бедный молодой Секст, ты поймешь теперь, отчего он в таком смятении. Словно кролик, окаменевший от страха. Бедный мальчик. Они замучают его, если их не остановить. Ты должен помочь ему, молодой человек. Ты должен помочь Руфу и Цицерону остановить их.

— Конечно, я сделаю все, что смогу. Если истина может спасти Секста Росция. Полагаю, он сейчас где-то здесь, в доме?

— О, да, ему не позволено выходить; ты видел стражу. Он сейчас с нами, вот только…

— Да?

Руф прокашлялся:

— Когда ты с ним встретишься, ты увидишь.

— Что увижу?

— Он конченый человек, — сказал Цицерон. — Он охвачен паникой, совершенно растерян, его речи бессвязны. Он почти обезумел от страха.

— Он так боится проиграть дело? Должно быть, доводы обвинения очень сильны.

— Конечно, боится. — Цецилия хлопнула веером по мухе, усевшейся ей на рукав. — А кто на его месте не испугался бы? И именно то, что он невиновен, едва ли означает… ну, я хочу сказать, нам всем прекрасно известны случаи, особенно с тех пор, как… то есть, в последний год или около того… мы знаем, что в наши дни невиновность вовсе не означает безопасности.

Она метнула беглый взгляд на Руфа, который старательно делал вид, что не слышит ее слов.

— Он боится собственной тени, — заметил Цицерон. — Боялся до того, как попасть сюда, но еще больше боится сейчас. Он боится смертного приговора, боится оправдания. Он говорит, что люди, убившие его отца, задумали убить и его; сам процесс — это заговор, чтобы избавиться от него. Если их не удовлетворит суд, они убьют его на улице.

— Посреди ночи он будит меня своими воплями. — Цецилия прихлопнула муху. — Даже из западного крыла до меня доносятся его крики. Кошмар. Я думаю, что хуже всего — это обезьяна. Правда, змея — еще хуже…

Руф вздрогнул:

— Цецилия говорит, что ему действительно полегчало, когда снаружи поставили стражу: как будто они здесь, чтобы охранять его, а не помешать его бегству. Бегство! Он не хочет покидать даже своих комнат.

— Это правда, — сказал Цицерон. — Иначе ты встретился бы с ним у меня в кабинете и нам бы не пришлось беспокоить хозяйку этого дома.

— Не получить приглашения в дом Цецилии Метеллы, — сказал я, — значило бы для нас понести большую потерю, и это в первую очередь коснулось бы меня.

Цецилия скромно улыбнулась, принимая мой комплимент. В следующее мгновение она устремила взгляд на стол и с хлопком опустила на него веер. Еще одна муха ее больше не потревожит.

— Но в любом случае в ходе моего расследования рано или поздно мне пришлось бы с ней встретиться.

— Но почему? — возразил Цицерон. — Цецилия ничего не знает об убийстве. Она только друг семьи, а не свидетельница.

— Тем не менее Цецилия Метелла одной из последних видела старшего Росция живым.

— Да, это правда, — кивнула она. — Свой последний ужин он отведал здесь, в этой самой комнате. Как он любил ее! Однажды он сказал мне, что совершенно не нуждается в открытом воздухе. В Америи ему бесконечно наскучили поля, луга и сельская жизнь. «Мне не нужно другого сада», — сказал он мне однажды. — Она показала рукой на фрески. — Видите павлина с распущенным хвостом вон там, наверху, на южной стене. На него как раз падает свет из светового люка. Как он любил эту картину, все ее цвета… Помню, он называл павлина своим Гаем и хотел, чтобы так же называла его и я. А знаете, Гай тоже любил эту комнату.

— Гай?

— Да. Его сын.

— Я думал, что у погибшего был только один сын.

— О, нет. То есть да, после смерти Гая у него остался только один сын.

— И когда же это случилось?

— Дай мне подумать. Три года назад? Да, именно так, ведь именно в эту ночь Сулла справлял свой триумф. Во всех домах на Палатине были устроены пиршества. Люди переходили из одного дома в другой. Все пировали: гражданская война закончилась. Я сама принимала гостей — в этой комнате с широко распахнутыми дверьми в сад. Был такой жаркий вечер — погода точь-в-точь напоминала сегодняшнюю. Сюда заглянул и сам Сулла. Я помню, он пошутил: «Сегодня весь Рим пирует или укладывает вещи». Конечно, среди пирующих были и те, кому следовало бы укладывать вещи. Кто бы мог вообразить, что все зайдет так далеко? — Она подняла брови и вздохнула.

— Выходит, что Гай Росций умер здесь?

— Нет, не в этом дело. Я помню об этом потому, что Гай вместе с отцом должны были оказаться здесь. Как ликовал бы мой дорогой Секст, оказавшись накоротке с Суллой в этой самой комнате и получив возможность представить ему своего Гая. И зная склонности диктатора, — она сузила глаза и искоса посмотрела на нас всех, — они бы поладили как нельзя лучше.

— Ты имеешь в виду Суллу и юношу.

— Конечно.

— Значит, Гай был хорош собой?

— О, да. Он был светловолосый и статный, рассудительный, воспитанный. В нем воплотилось все, что Секст мечтал видеть в сыне.

— Сколько лет было Гаю?

— Дай-ка подумать… За некоторое время до этого он надел мужскую тогу… Наверное, девятнадцать, может быть, двадцать.

— Он был гораздо моложе брата?

— О, да, бедняге Сексту-младшему никак не меньше сорока. Так ведь? Вы знаете, у него две дочери. Старшей почти шестнадцать.

— А были ли братья дружны?

— Гай и молодой Секст? Не думаю. Не представляю себе, какая могла быть между ними дружба, ведь они почти не виделись. Гай проводил почти все время с отцом в городе, пока Секст управлял поместьями в Америи.

— Понимаю. Ты собиралась рассказать мне, как умер Гай.

— Послушайте, я не понимаю, какое отношение имеет все это к нашему делу: — Цицерон беспокойно заерзал на стуле. — Это всего лишь слухи.

Я посмотрел на него не без сочувствия. До сих пор Цицерон был со мной необычайно обходителен, отчасти по своей наивности, отчасти в силу своего характера. Но того, что я позволяю себе такие вольности в разговоре с женщиной, чье положение настолько выше моего (с Метеллой!), не вынесло даже его свободомыслие. Он понял, что беседа превратилась в допрос, и это его обидело.

— Нет, нет, Цицерон, пускай спрашивает. — Цецилия закрылась от Цицерона веером и наградила меня улыбкой. Она говорила о своем покойном друге с удовольствием, даже со страстью. Мне оставалось только задаваться вопросом, какие же отношения связывали ее некогда с гулякой и забавником Секстом Росцием-старшим.

— Нет, Гай Росций умер не в Риме, — вздохнула Цецилия. — Тем вечером они должны были прийти сюда, чтобы провести его начало на моей вечеринке; затем мы все вместе отправились бы в особняк Суллы, чтобы принять участие в пире по случаю триумфа. Были приглашены тысячи гостей. Щедрость Суллы была безгранична. Секст Росций из всех сил стремился показать себя с лучшей стороны; несколькими днями ранее он приходил ко мне с юным Гаем спросить моего совета о том, как лучше одеться. Если бы все шло так, как и должно было идти, Гай остался бы жить… — Ее голос замирал. Она подняла глаза на залитого солнцем павлина.

— Вмешались Парки, — подсказал я.

— Такая уж у них отвратительная привычка. За два дня до триумфа Секст-отец получил записку из Америи от Секста-сына. Тот просил его безотлагательно приехать. Случилась какая-то беда: пожар, наводнение — я не уверена. Настолько безотлагательно, что Секст поспешил в родовое имение и взял с собой Гая. Он надеялся вернуться как раз к торжествам. Вместо этого он остался в Америи на похороны.