— Преданность тебе к лицу, Тирон. Сколько же лет твоему хозяину?

— Ему двадцать шесть.

— А тебе?

— Двадцать три.

— Вы оба чуть старше, чем я предполагал. Выходит, я старше тебя не на десять, а только на семь лет. Впрочем, иногда даже разница в семь лет имеет немалое значение, — добавил я, задумавшись о питаемой молодыми людьми страсти к изменению мира. На меня нахлынула нежная волна ностальгии, подобная слабому ветерку, шелестевшему в ветвях ивы у нас над головами. Я бросил взгляд на пруд и увидел наши отражения в сверкавшей на солнце чистой воде. Я был выше Тирона, шире его в плечах и коренастее; мой подбородок сильнее выдавался вперед, нос был более плоским и крючковатым, а в карих, типично римских глазах не было ни малейшего бледно-лилового оттенка. Казалось, только смоль непослушных вьющихся волос была у нас одинакова, да и то в моих кудрях уже проступала седина.

— Ты упомянул Квинта Гортензия, — сказал Тирон. — Откуда ты узнал, что рекомендовал тебя Цицерону именно он?

Я улыбнулся.

— Я этого не знал. Не знал наверняка. Это была всего лишь догадка, но хорошая догадка. Твое изумление немедленно подтвердило мою правоту. Когда я установил, что в дело вовлечен Гортензий, все мне стало ясно.

Позволь тебе объяснить. Дней десять тому назад здесь побывал человек Гортензия, выпытывая меня об одном деле. Он всегда приходит ко мне, когда Гортензий нуждается в моей помощи; одна мысль об этом создании заставляет меня содрогнуться. Где такие люди, как Гортензий, выискивают подобных отвратительных типов? Почему все они оканчивают свои дни в Риме, перерезая друг другу глотки? Но тебе, разумеется, пока не стоит знать об этой стороне профессии адвоката. Еще не время.

Как бы то ни было, этот посланец Гортензия появляется у моих дверей. Задает мне самые разные, бессвязные вопросы, сам ничего не рассказывает — вдоволь таинственности, вдоволь позерства, обходительность, какую обычно используют такие типы, желая разузнать, не обращались ли ко мне в связи с этим делом их противники. Они всегда думают, что недруг подобрался к тебе первым, что ты будешь поддерживать их и делать вид, что всячески им помогаешь, а в последнее мгновение нанесешь им удар в спину. Подозреваю, что именно так они и поступили бы на моем месте.

Наконец, он убирается восвояси, оставив в прихожей вонь, которую в течение трех дней никак не могла выскрести Бетесда. Уходит, оставив мне только два намека на существо дела — имя Росций, городок Америя: знакомо ли мне это имя, бывал ли я в этом городке? Росцием зовут знаменитого комедианта, одного из фаворитов Суллы, это конечно же всем известно. Но речь не о нем. Америя — городишко среди холмов Умбрии, милях в пятидесяти к северу от Рима. Это не повод, чтобы там побывать. Если только не собираешься заняться земледелием. Итак, оба моих ответа были отрицательными.

Прошел день или два. Подручный Гортензия больше не появлялся. Я был заинтригован. Несколько вопросов здесь и там, и без особых хлопот все проясняется: речь идет о деле отцеубийцы, которое вскоре будет слушаться перед рострами. Секст Росций из Америи обвиняется в заговоре с целью убить здесь, в Риме, родного отца. Странное дело: мало кому известны подробности, но каждый советует держаться от этого подальше. Омерзительное преступление, говорят мне, и, несомненно, процесс будет столь же омерзительным. Я ждал, что Гортензий свяжется со мной снова, но его клеврет больше не появлялся. Два дня назад я услышал, что Гортензий отказался защищать подсудимого.

Я искоса посмотрел на Тирона. Во время моего рассказа он смотрел в землю, почти не глядя на меня, но я почти чувствовал его напряжение и сосредоточенность. Он был отменным слушателем. Не будь он рабом, из него вышел бы замечательный ученик, подумалось мне; и быть может, в другой жизни, в другом мире, из меня вышел бы замечательный наставник юношества.

Я покачал головой.

— Гортензий, его клеврет и этот таинственный процесс — я полностью выбросил все это из головы. Затем ты вырастаешь у моих дверей, говоря, что я «был рекомендован». — Кем? Возможно, подумал я, Гортензием, который, видимо, счел благоразумным передать дело об отцеубийстве кому-нибудь другому. Вероятно, адвокату помоложе, менее опытному. Начинающему защитнику, которого вдохновляет перспектива громкого дела, по крайней мере, дела, чреватого таким устрашающим приговором. Адвокату, который вряд ли знает и вряд ли в состоянии узнать все то, что известно Гортензию. Как только ты подтвердил, что меня порекомендовал именно Гортензий, мне не оставалось ничего иного, как спокойно следовать к окончательному выводу, руководствуясь на каждом шагу тем, что написано у тебя на лице, которое, между прочим, читается с такой же легкостью, как и Катонова латынь. — Я пожал плечами. — В какой-то мере, логика. В какой-то — предчувствия. В моей работе я привык пользоваться и тем и другим.

Некоторое время мы прохаживались в молчании. Затем Тирон улыбнулся и рассмеялся:

— Итак, тебе известно, зачем я пришел. И тебе известно, о чем я собираюсь просить. Мне нечего добавить. Ты очень упростил мою задачу.

Я пожал плечами и развел руки в типично римском жесте ложной скромности.

Тирон наморщил лоб.

— Хотелось бы мне читать твои мысли, но боюсь, что это потребует известного навыка. А может быть, тот факт, что ты принял меня столь благосклонно, уже означает, что ты согласен предоставить свои услуги Цицерону, который в них так нуждается? Гортензий рассказал ему, как ты работаешь и на какую плату рассчитываешь. Ты возьмешься?

— Возьмешься за что? Боюсь, что на этом мое умение читать мысли прекращается. Тебе придется изъясняться поконкретнее.

— Ты придешь?

— Куда?

— К Цицерону. — Видя непроницаемое выражение моего лица, Тирон попробовал выразиться яснее. — Чтобы с ним встретиться. Чтобы обсудить дело.

Пораженный, я резко остановился, и из-под моих шаркающих сандалий взметнулось облачко пыли.

— Твой хозяин действительно настолько несведущ в приличиях? Он зовет меня к себе домой. Зовет меня, Гордиана Сыщика? В гости? Как странно. Да, я думаю, что мне очень хочется повидать этого Марка Туллия Цицерона. Он, ей-Богу, нуждается в моей помощи. Странный он, должно быть, человек. Да, конечно, я приду. Позволь мне только переодеться во что-нибудь более подходящее. Я имею в виду тогу. И туфли вместо сандалий. Это не займет много времени. Бетесда! Бетесда!

Дорога от моего дома на Эсквилине к дому Цицерона, расположенному на Капитолийском холме, в обычных условиях заняла бы больше часа ровной ходьбы. Тирон, вероятно, добрался до меня вдвое быстрее, но он-то двинулся в путь на рассвете. Мы вышли в самый оживленный час утра, когда улицы Рима запружены народом, который пробудили и растормошили извечный голод, повиновение и алчность.

В этот час на улицах можно встретить больше домашних рабов, чем в любое другое время дня. Они бегают по городу, выполняя миллион утренних поручений, доставляя записки, перенося грузы, занимаясь всякой всячиной, обшаривая в поиске покупок рынок за рынком. От них распространяется тяжелый дух хлеба, только-только выпеченного в тысячах каменных печей по всему городу; над каждой печью, словно ежедневное приношение богам, вьется тонкое щупальце дыма. Рабы пахнут рыбой, всякой всячиной, только что выловленной в Тибре, или более экзотическими плодами моря, доставленными ночью вверх по течению из порта в Остии: вымазанными в тине моллюсками и крупной морской рыбой, скользкими осьминогами и кальмарами. Они пахнут кровью, медленно вытекающей из разрубленных конечностей, туловищ и внутренностей коров, цыплят, свиней и овец, которые завернуты в тряпки и переброшены через плечи, чтобы лечь на стол хозяевам и отяготить их и без того пухлые животы.

В час, когда утро переваливает через половину, ни один из известных мне городов не способен сравниться с легкой бодростью Рима. Просыпаясь, Рим самодовольно потягивается и делает глубокий вдох, прочищая легкие, учащая сердцебиение. Рим пробуждается от сладких грез с улыбкой — ведь каждую ночь он засыпает, чтобы видеть сны об империи. Поутру Рим раскрывает глаза, чтобы заняться делом и сделать сон явью. Другие города дорожат своей дремой: Александрия и Афины видят разгоряченные сны о своем прошлом величии, Пергам и Антиохия кутаются в пестрое восточное одеяло, маленькие Помпеи и Геркуланум посапывают в неге до полудня. Рим радостно стряхивает с себя сон и приступает к дневным делам. Ему есть чем заняться. Великий город — ранняя пташка.