— Ну как? — спрашивал он с затаенным волнением, столь знакомым всем начинающим поэтам.

— Ничего, — отвечал приятель. — Но не находишь ли ты, что решение несколько длинновато?

— Что ты! — возражал Сергей. И продолжал мечтательно: — Эх, если бы можно было все разнообразие комсомольской работы выразить в стройной, завершенной системе решений! Какого идеального порядка мы достигли бы во всех делах! В сравнении с этим формулировка «живое общение» выглядела бы просто смешной и, я бы даже сказал, вредной.

Живое общение! Ведь это же обнаженный, ничем не прикрытый ползучий эмпиризм! А я спрошу поборников этой, с позволения сказать, формы руководства: в какие календарные сроки работник аппарата должен общаться с массами, какие конкретные цели ставить перед собой? Обстоятельное, продуманное решение не вызывает этих вопросов. Оно дает руководство к действию, оно все разъясняет и уточняет. Единственно, чего не делает решение, — со вздохом закончил Сергей, — оно не говорит…

Но однажды то, что секретарь горкома считал невозможным, произошло. Решение заговорило. И не одно, а все решения, написанные Сергеем за год его работы.

Это случилось поздно ночью, когда засидевшаяся в горкоме Зоя Тужилкина убрала наконец со стола бумаги, накрыла чехлом пишущую машинку и, выключив свет, захлопнула дверь с наружной стороны. В горкоме наступила тишина, прерываемая лишь попискиванием мышей, забравшихся в мусорную корзину. Но вскоре шум и шорох послышались в другой стороне — в том углу, где стоял шкаф. Оттуда доносилась какая-то возня, вздохи, кашель, а затем явственно раздался чей-то голос:

— Кхе, кхе! Я отлежал себе все бока. И потом, этот проклятый сквозняк! Вот уже целый год я лежу у щели, в которую все время дует из окна. И никто не додумается забить щель или хотя бы пододвинуть шкаф к печке.

Это говорил старый Протокол, датированный еще прошлым январем.

На его голос хором отозвались Директивы:

— Да, тут уж не дождаться заботы и внимания! Посмотрите, какая в шкафу теснота. А почему? Нас вот напечатали сто семь экземпляров и должны были разослать по организациям, да так и оставили без внимания. Лежим уже второй месяц, желтеем, стареем.

И Директивы усиленно захлопали бумажными ладонями, очищая себя от пыли. Они подняли такую возню, что старый Протокол не выдержал и прикрикнул на них:

— Да перестаньте вы, стрекотуши! Подумаешь, они два месяца лежат! Мне уже за второй год перевалило, и то не беспокоюсь, как вы. Вчера взяла меня в руки Зоя Тужилкина и говорит: «Как мне надоел этот противный протокол, никак от него не избавишься! И когда только эти волокитчики из учета раздадут все комсомольские билеты?» А чем виноват я? Придут люди за билетами, понесут меня в отдел учета, а там нет никого. Или постучатся к товарищу Карцеву, а он занят, пишет решение. И кому нужна такая прорва решений?

— Да, да, именно прорва, — подхватило Постановление об усилении политехнического воспитания. — Ведь со мной просто конфуз вышел. Послали меня в комсомольскую организацию порта. Прочитал секретарь и прямо в горком. «Вы, — говорит, — думаете, когда принимаете свои постановления, или нет? Нас обязывают: „Направить всю внешкольную работу на развитие политехнических знаний и трудовых навыков у всех ребят“. Но, помилуйте, какие у нас ребята? Или вы пишете: „Организовать комсомольцев и несоюзную молодежь на составление гербариев и сбор дикорастущих лекарственных растений“. Нашу несоюзную молодежь заставить собирать ромашку? Ведь это же грузчики, грубый народ, они, извиняюсь, пиво пьют, а вы их хотите заставить по лугам бегать». Бросил меня секретарь Карцеву на стол, хлопнул дверьми и ушел. А товарищ Карцев взял и поставил вопрос на бюро, и секретарю порта за недисциплинированность объявили выговор!

— С пр-р-редупреждением, — хриплым голосом поправила Папка с размашистой надписью «конфликтные дела».

Все опасливо покосились на Папку и благоразумно отодвинулись от нее.

— Видите ли, пленум считает… — вмешалась в разговор Резолюция пленума горкома, но ей не дал договорить Стенографический отчет городской конференции.

— Знаем, знаем, что считает пленум, уже слышали: «В работе бюро горкома имеются в наличии отдельные недостатки». Хороша формулировка, нечего сказать! Написать что угодно можно, бумага все терпит. Да я только скажу — не всякая бумага. Пусть бы меня спросили члены горкома, я бы ни о чем не умолчал. Посмотрите, например, на мою двадцатую страницу, о чем здесь говорится: «Горком все свое руководство свел к заседаниям и резолюциям. Первичные организации буквально завалены постановлениями бюро горкома. Секретари не успевают их даже прочитывать…» А на двадцать шестой: «Горком не проверяет выполнение своих решений, они остаются на бумаге». Эх, да что там говорить, короткая память у вашего пленума! — с силой закончил свой монолог Стенографический отчет.

— Зато у меня хорошая память, — констатировала со свойственной ей основательностью Статистическая сводка. — Я-то все хорошо помню. Нельзя, друзья, каждую ночь говорить об одном и том же. Все равно от наших разговоров дело не изменится.

К сожалению, Сводка, как всегда, была права.

Наступил день. Пришла Зоя Тужилкина, а за нею и все работники горкома. Явился и Сергей Карцев. К сожалению, сегодня ночью соседская собака опять вела себя неспокойно. И когда Зоя Тужилкина объявила: «Товарищ Карцев просит зайти к нему», — горкомовцы молча переглянулись и так же молча направились в секретарский кабинет.

Жизнь в горкоме шла по своему обычному руслу.

Справедливости ради следует отметить, что отношения между Матреной Ивановной и Павлом Ивановичем вначале складывались превосходно. Павел Иванович на первых порах, ввиду совершенно уважительных обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, обнаружил известную неприспособленность к жизни. Скажем больше: его положение было буквально жалким. Достаточно сказать, что Павел Иванович оказывался не в состоянии самостоятельно принимать пищу, передвигаться по комнате, пользоваться предметами обихода.

При виде этой беспомощности и неспособности Павла Ивановича обслуживать даже незначительные практические нужды их совместного хозяйства сердце Матрены Ивановны отнюдь не ожесточилось, а наоборот, воспылало еще большей любовью. Она окружала ближайшего члена своей семьи неусыпной заботой.

Перечисление всех услуг, оказанных Матреной Ивановной, заняло бы целые тома. Когда Павел Иванович просыпался, она собственноручно облекала его в одежды; когда он бодрствовал, Матрена Ивановна старалась развлечь его разумными и интересными занятиями; когда ему угодно было снова очутиться в объятиях Морфея, Матрена Ивановна услаждала слух Павла Ивановича нежными песнопениями нравственно-успокоительного свойства.

Полное отсутствие меркантильных соображений — вот что характеризовало отношения Матрены Ивановны и Павла Ивановича. Когда он окреп, Матрена Ивановна стала давать ему отдельные поручения. И бывало часто, что, приобретя по просьбе Матрены Ивановны в кооперативной лавке килограмм пеклеванного хлеба или кусок хозяйственного мыла, Павел Иванович удерживал в свою пользу из отпущенных Матреной Ивановной средств некую сумму, чтобы лишний раз посетить кино. Когда же дело доходило до расчетов, Матрена Ивановна никогда не ставила эти траты ему в вину, находя их естественными и законными.

Матрена Ивановна предоставляла все жизненные блага — Павел Иванович охотно пользовался ими. Такой порядок он находил вполне приемлемым и ни разу не выражал своего неудовольствия. Наоборот, Павел Иванович на этом отрезке времени с жаром выказывал свою любовь к Матрене Ивановне.

Но вдруг все изменилось. Павел Иванович лишился покоя и почувствовал острую неудовлетворенность жизнью. Что же послужило тому причиной?

Здесь мы должны дать необходимые пояснения. Как, вероятно, уже догадался читатель, отношения, связывавшие Матрену Ивановну и Павла Ивановича, были отношениями матери и сына. И до тех пор, пока Павел Иванович был опекаем Матреной Ивановной, сын не имел никаких претензий к матери. Но стоило только ему оставить родительский кров и пуститься в самостоятельное плавание по бурному морю житейскому, и в душе зародилось недовольство родительницей.