Всех обитателей автобуса, предпочитавших глазеть по сторонам без особенных комментариев, это нисколько не трогало. За исключением бухгалтера одного уральского завода Виктора Яковлевича. Каждый раз он подходил к экскурсоводу и умоляющим голосом говорил:

— Будьте добры, распорядитесь, чтобы исправили микрофон. Я опять не слышал, что вы говорили.

— Непременно, непременно. Я скажу Ване, и он сегодня же вечером исправит.

Но шофер Ваня, страшно увлекавшийся хороводами, которые устраивались неизменно каждый вечер, забывал о поручении. И наутро все повторялось снова:

— Обратите внимание справа от нас рдд… рзз… ля-ля… врхх… скрх….

Однажды любознательному бухгалтеру предложили:

— Виктор Яковлевич, пересядьте на переднее кресло, и вам будет слышно.

Но скромный деятель счетного фронта оказался человеком принципиальным.

— Я рядовой член группы, — говорил он, — и не ищу для себя особых привилегий. Мне дороги интересы коллектива, и лишь поэтому я настаиваю на исправлении числящегося за нашим автобусом радиоустройства.

И упорно сидел на самом заднем кресле. И упорно настаивал…

А шофер Ваня беспечно водил хороводы…

Мы совершили множество экскурсий и получили много впечатлений.

Исключение составлял только Виктор Яковлевич.

Ему, бедняге, пришлось лишь догадываться о том, что находилось справа и слева от него и в царствование какого именно фараона умащивание лица и рук розовым маслом вошло в обычай…

Отдыхать можно и в одиночку. Но лучше группой. В группе всегда найдется человек, страдающий рассеянностью. Он всегда опаздывает к завтраку, теряется во время экскурсий, забывает оставить ключ от комнаты у дежурной и т. д. Осуждая небрежность и легкомыслие этого человека, все остальные члены группы получают возможность излить свои гражданские чувства.

В нашей группе тоже был рассеянный человек.

Мы возвращаемся с отдыха. Сорокаминутная остановка в К. Обитатели нашего дружного вагона стремительно оставляют купе, чтобы хоть немного посмотреть город. Рассеянный — тоже.

Несколько минут он бродит по вокзальным помещениям, прислушивается к разноголосому говору толпы, рассматривает открытки в киосках. И потом снова выходит на перрон. Поезда нет. Рассеянный меняется в лице. Он выскочил из вагона в чем был: костюм, документы, деньги, билет остались в купе. Исполненный мольбы и тревоги вопрос к первому встречному:

— Скажите, пожалуйста, поезд уже ушел?

— Да, ушел пять минут назад.

Вот оно, заслуженное и страшное наказание за рассеянность и легкомыслие: один в незнакомом городе. Наш герой в панике мечется по перрону. В его сознании еще теплится слабая надежда. Но все люди, к которым он обращается, на вопрос о том, не задержался ли поезд, отрицательно машут головой.

Наконец кто-то сжалился над беднягой.

— Пройдите, пожалуйста, на четвертую платформу. Там есть один вагон, в котором, кажется, едут курортники.

Рассеянный мчится на четвертую платформу и видит… свой собственный вагон.

Он и не предполагал, что в К. прибывает сразу несколько поездов и случается, что отправляются они в разное время.

Стоял чудесный майский день, когда в мою комнату заглянула секретарша и сообщила:

— Пришел опровергатель.

Я тяжело вздохнул и сказал:

— Просите.

Да, это был типичный опровергатель: сбитый на сторону галстук, всклокоченные волосы, горящие гневом глаза. В руках он сжимал последний номер журнала.

Развернув журнал и ткнув пальцем в мой фельетон, опровергатель хрипло спросил:

— Это вы написали?

Отпираться было бесполезно.

— Как вам не стыдно!

И тут я почувствовал, как краска смущения заливает мое лицо. Неужели я что-то напутал, неужели возвел какую-то напраслину на этого человека? Ведь перед тем, как сесть писать фельетон, я тщательно проверил каждый факт, собрал все необходимые документы… На всякий случай я решил перейти от обороны к нападению.

— Присаживайтесь, товарищ, — сказал я опровергателю как можно мягче. — Не знаю, чем вызван ваш гнев, но надеюсь, вы не будете отрицать, что в прошлое воскресенье, находясь на стадионе, толкнули гражданку Н. и даже не извинились.

— Ложь, дело было совсем не так!

— Ага, значит, и в кино «Прогресс» вы не нагрубили билетерше Тане?

— Выдумка!. Вы все переврали!

— И сотрудницы учреждения, в котором вы работаете, не плачут от ваших вечных придирок к колкостей?

— Подтасовка фактов, недостойная советского журналиста!

— Значит, по-вашему, выходит, что передо мной невинный агнец? Это вы хотите доказать?

Опровергатель еще раз нервно скомкал журнал и разразился следующей тирадой:

— Нет, я хочу доказать другое. Я хочу, чтобы вы поняли одну простую истину: право судить проступки отдельных граждан с высоких моральных позиций принадлежит не только вам, журналистам, но и им самим — людям, заблуждающимся и совершающим ошибки. На каком основании вы полагаете, что рост коммунистической сознательности — это исключительно ваша привилегия?

Я ничего не понял и недоуменно пожал плечами.

— Не понимаете? А как же тогда расценить вашу попытку приукрасить и облагородить факты в этом злосчастном фельетоне? Вы утверждаете, что я не извинился перед гражданкой Н. Если бы это было так! Но ведь я обозвал хамом и ее спутника, который высказал критическое замечание в мой адрес. А случай в кинотеатре «Прогресс»? Как можно было представить его на страницах печати в таком искаженном виде? Ведь я не нагрубил билетерше этого кинотеатра, а оскорбил ее. И она вовсе не Таня, а Татьяна Павловна, ей под пятьдесят, она мне в матери годится. Упомянули вы в фельетоне и о сотрудницах нашего учреждения. Но почему только о них? Вы же великолепно знали, что от моего несносного характера страдают не только они, а и сотрудники, мои товарищи по работе. Зачем же вам понадобилось смягчать факты? После вашего фельетона мне стыдно глядеть в глаза людям. Выходит, что вы выгораживаете меня с моего же ведома и согласия? Но разве я просил вас об этом? Почему же вы не высказали всю правду обо мне, какой бы неприятной она ни была? Чему может научить меня и других такая половинчатая критика? Стыдно так поступать, товарищ фельетонист! Я буду жаловаться на вас редактору!

Опровергатель встал и, сердито хлопнув дверью, ушел.

Я написал этот фельетон, хотел поставить дату — и остановился в раздумье. Действительно, в каком году может произойти встреча фельетониста с таким опровергателем?

Судили Шафраника, директора городского промышленного комбината. Государственное предприятие, превращенное Шафраником в вотчину, приносило директору немалые доходы. Способы получения этих незаконных доходов были разнообразны: продажа ходовых изделий по спекулятивным ценам на черном рынке, широкие операции с фиктивными нарядами на якобы выполненную работу, спекуляция сырьем, получаемым от государства, и многие другие. Для того, чтобы вершить воровские дела без промаха, Шафраник всюду расставил преданных ему людей: на пост главного инженера — только что вернувшегося из места заключения своего племянника, на склад — не раз бывавших под судом и следствием родственников жены, а руководство производством и снабжением поручил закадычным друзьям и собутыльникам.

Воровские комбинации сходили теплой компании с рук. Но одного материального благополучия жуликам было недостаточно, они захотели славы. Дутые сводки о количестве выпущенной комбинатом продукции оказали свое действие. Вскоре фамилии проходимцев, доселе упоминавшиеся лишь в сочетании с определенными статьями уголовного кодекса, появились на городской Доске почета.

По мере того, как в ходе судебного следствия разматывался клубок преступлений шайки жуликов, атмосфера в зале судебного заседания накалялась. Возмущался судья, возмущались народные заседатели, негодовали рабочие комбината, собравшиеся послушать, как их бывшие руководители держат перед советским судом ответ за свои преступления.