Но мысль о том, что Горлинка тоже ждет не дождется матери, придавала ей новые силы, женщина опять шла и шла... Остановить ее не могли ни голод, ни таежные топи, ни тучи гнуса, ни дикие звери...

Явдоха проснулась и тут же вспомнила, что прошло уже трое суток с тех пор, как она потеряла направление. Она припоминает, как, выйдя на поляну, увидела медведя. Это была не первая ее встреча с лесным зверем. Явдоха не вскрикнула, не ахнула, а тихонько попятилась назад, затем свернула налево, чтобы как можно дальше обойти опасную поляну. Она долго шла, когда же начало смеркаться, почувствовала, что идет в другую сторону. Но куда она уклонилась? Вправо или влево, а может, вовсе идет назад...

На минуту женщина растерялась. Ей начало казаться, что навсегда останется здесь, в тайге, что никогда-никогда она уже не увидит свою маленькую Горпинку. Явдоха бросилась бежать. Временами ноги проваливались, увязали в болоте, непроходимый бурелом преграждал дорогу. Явдоха поняла, что все ее усилия напрасны, что она окончательно сбилась с верного направления.

Идти вперед и вперед. Но, может, она с каждым шагом отдаляется от родного края, от своего ребёнка?

Позвать на помощь? Но кто услышит ее в этой глуши? Нет, надо идти. Только не стоять на месте. Когда двигаешься, не так хочется есть. Вокруг много брусники, с голоду не умрешь. Кедровые орешки — на закуску. Однако отчего так кружится голова? Почему такая слабость во всем теле? Упасть бы и забыть обо всем. Хоть бы маленький кусочек мяса. Явдоха чувствует, как она ожила бы от мяса. Оно маячит перед глазами — румяное, поджаристое... Жир стекает с него прямо в огонь, шипит...

Путаные, причудливые мысли начинают одолевать Явдоху. Вдруг ей кажется, что она должна вернуться на поляну съесть медведя. Какая же глупая она была — убежала! Надо было схватить зверя за лохматую голову, впиться зубами в его шею. Скорее, пока медведь не забился в неприступное логово.

Явдоха обхватывает руками ствол высокого, прямого, как свечка, старого кедра. Кора кедра бурая и бородавчатая, женщина прижимается к стволу, грызет зубами кору...

Нет, это не медведь. Явдоха тяжело дышит. Что с ней? Не с ума ли она сошла?

Она снова бредет дальше, минуя кучи сухого бурелома. Вокруг глухая таежная тишина. Временами женщина вздрагивает от внезапного резкого крика сойки-ронжи. Иногда глубокую тишину нарушает стук дятла или шорох шишки, сбитой белкой.

Какой-то удивительный звук слышит Явдоха — однообразный, сонный, словно где-то мурлычет большая кошка... Явдоха прислушалась, и сердце ее радостно забилось. Она ясно слышит теперь всплески воды. А где вода, там можно найти и людей, и хлеб, и приют...

Женщина изо всех сил спешит к этим всплескам. Она все яснее слышит журчание лесного ручейка. Молодая еловая чаща преграждает ей путь. Колючие хвойные ветви больно бьют по лицу. Еще немного... еще мгновение... И вот наконец перед глазами небольшая долина с таежным ручейком. Лесной домик, крытый корой, прижался у подножия гигантских лиственниц. Дверь открыта настежь...

Явдоха останавливается. Из-за ствола крайней лиственницы высовывается дуло ружья. Дуло подымается выше, выше. Неизвестный, скрывающийся за стволом, целится в голову женщины...

— Эй! — кричит Явдоха, — Эй, не стреляй!

Она выходит из зарослей на поляну. На ней полосатая юбка, серый арестантский халат. По этому наряду нетрудно догадаться, кто она.

Неизвестный опускает ружье, выходит из-за дерева. Это густо обросший дед. Он подозрительно осматривает арестантскую одежду женщины, приглашает ее в домик.

— Ходят тут всякие, — бормочет дед, —Недавно двое прошли — тоже беглые. Накормил я их, хлеба на дорогу дал, а они за горло меня: «Давай, дед, песок». Не намыл еще, говорю. Насилу живого выпустили...

Он снова подозрительно оглядывает Явдоху.

— Ты, случайно, не из их компании?

Но, убедившись, что женщину золото не интересует, дед разговорился. Он был рад живому человеку в этой непроходимой глуши. Уже три года он живет здесь, намывая золото на таежной речке.

— Сорок лет ищу золото в тайге, — вздыхает старик. — Столько его пропустил через свои руки, что тебе и во сне не приснится... И все прогулял. Все до золотника.

Он кладет на стол копченое медвежье мясо.

— Ешь, оно силу дает... Приходил хозяин[1] рыбку ловить в моей речке. Ну я его и подстерег.

Явдоха жадно глотает медвежатину, чувствуя, как с каждой минутой к ней возвращаются утраченные силы.

Дед далеко провожает женщину вдоль речки, в десятый раз объясняет, куда ей надо идти.

— К вечеру дойдешь до Каменных Валунов. Там народ ничего, кержацкий народ. Да лохмотья твои арестантские надо сменить. Урядник увидит — схватит, не убежишь.

На пути Явдохи случилось рыжее болото, довелось сделать большой крюк, чтобы обойти его. Возможно, женщина так и не нашла бы кержаков, если бы не услышала в тайге глухого стука. Это трясли кедровые шишки. Кержаки окружили Явдоху, накормили ее. Никто не спросил, кто она и откуда идет. Все и без того было понятно.

Какая-то женщина позвала Явдоху,

— Помоги шишки собирать. В село не скоро поедем.

Был большой урожай кедровых орехов.

— Привалило нам счастьице, — приговаривала женщина. — Орешки-то хорошо родят только раз в пять лет. Что ни мешок, то целых три пудика...

У Софии (так звали женщину) было двое детей — мальчик и девочка. Они, словно зверьки, с любопытством поглядывали на Явдоху, стыдливо прикрывали лицо ладонями.

Сероглазая София, коренастая, плотная, через несколько минут успела поведать о своем житье-бытье. Услышав от Явдохи о ее беде, она прекратила на минуту собирать шишки, задумалась. В ее больших глазах отразился страх.

— Не иначе как сатана — Вельзевул подстроил тебе все, —произнесла она испуганно и тихо, — Не ищи ребенка — не найдешь. В когтях сатаны твое дитя... Ты, должно быть, бога прогневила...

Мальчик и девочка, такие же сероглазые, как их мать, с интересом прислушивались к беседе. Они ничего не поняли, но, услышав про сатану, испуганно прижались один к другому.

Снимали шишки «колотилом». Двухпудовая долбня, на длинной жерди — рукояти, упиравшейся в землю, с разгона глухо била по стволу. Красавец кедр судорожно вздрагивал, ярко-бурые шишки обильным градом сыпались с него. Тут же неподалеку стояли сайвы — деревянные срубы с жердинами, на которые женщины насыпали шишки, а мужчины молотили их кривыми березовыми клюками.

— Ух! Ух! — словно сычи, ухали они, ударяя долбней по стволу.

— Ух! Ух! — ухала тайга.

Детишки вскрикивали, радуясь шумному граду шишек.

Явдоха долго всматривалась в лицо одной чернявой девочки. Сердце сжалось, тяжелая слеза сбежала по щеке. Смахнула ее рукой, начала быстро собирать шишки в берестяное сито. Вокруг опять стояла неподвижная таежная тишина.

Эго маленькое озерцо в тайге, такое круглое и прозрачное, как лесной глаз, как кусочек голубого неба... Явдоха наклоняется, чтобы помыться, и видит в воде свою согнутую фигуру. Ей становится страшно. Неужели это она? Неужели это ее лицо — черное, изможденное, с запавшими, как у мертвеца, щеками? От серого арестантского халата остались одни лишь грязные лохмотья. Вся фигура Явдохи напоминает печальное видение, серую тень, которая украдкой выскользнула из пещерной темноты и потихоньку блуждает под ветвями, скрываясь в лесном сумраке.

Женщина усаживается над озером, и какие-то тоскливые звуки летят в лесную чащу. Это Явдоха поет про свою былую молодость, о своем затерявшемся ребенке, о бесконечных блужданиях по тайге. Странно и жутко звучит ее песня в таежной глуши. Далекое эхо повторяет звуки. Зачарованно, испуганно слушает тайга, и не могут понять таежные кедры-великаны, почему плачет у их подножия женщина, как отважилась она нарушить их покой.