— Яков, голубчик, — шепнула Явдоха, — страшно мне... Задавит меня этот каменный остров... Никогда уже не увижу я свое дитя...

— Молчи, Явдоха, —так же шепотом ответил Яков. — Сюда дорога есть? Найдем и отсюда... Эх, Явдоха, я знаю. Поверь мне — все знаю...

Лукия потеряла сознание, а когда пришла в себя, убедилась, что трясина засосала ее еще глубже. Было трудно дышать. Как будто кто-то навалил на грудь кучу кирпича. Вокруг стояла ночь. Только теперь девочка поняла, что помощи ждать неоткуда. Но неугасимый инстинкт жизни вызывал причудливые образы. Лукии то и дело слышались поспешные шаги. Хлюпала вода под ногами, в темноте отовсюду бежали люди на зов. Ее сейчас спасут. Ее не засосет трясина... Дикая радость вспыхнула в груди. Но это было самообольщение. Вокруг никого. Вокруг пустынное болото, ночь, высокий камыш.

Взошла луна. Она была зеленая, как лицо мертвеца. Она — единственная свидетельница случившегося. Лукия слышит, как совсем близко шелестит камыш. Нет, это тихие шаги. Кто-то подкрадывается в темноте. Кто-то бесшумно ступает, как чудовище в желтом флигеле... Лукия кричит и беспорядочно машет рукой. Она видит рядом с собой разинутую горячую пасть. Девочка еще раз замахала рукой. Зверь отскочил, присел в двух шагах, жалобно завыл. Теперь Лукия знала — это волк. Голодный, худой. Он выл и выл на луну, на звезды... Лукия заплакала. Беспорядочно проносились мысли. Залитая огнями, как золотая люстра, из болотного мрака выплывала карусель. Лукия плакала, так как знала, что это иллюзия, что настоящую карусель она так и не успела увидеть. А сколько рассказывала Рузя про карусель, когда возвращались из города, с ярмарки! Вертятся деревянные кони, раскрашенные тележки... Луна, точно подстреленная, металась в слезах, падала в болото. Задрав вверх морду, жалобно выл волк. А перед глазами Лукии бешено вертелась карусель. Проплывали кони вороные, запряженные в золотые тележки. Из лошадиных ноздрей клубился пар. Серебристые гривы развевались на ветру. Хвосты блестели в огне, как начищенные медные трубы. Бешено вращалась золотая карусель.

Ни одной живой души не было в порожних тележках. Пустынное болото было вокруг, да глухой камыш, кочки, бездонная трясина и одинокий волк. Карусель мерцала, как полыхающее пламя. Словно самоцветный шар вращался перед Лукией. Странно было девочке, что она не слышит никакой музыки...

Лукия опять потеряла сознание.

Лука Тихонович часто наезжал в Водное. У него была английская двустволка в чехле и рыжая легавая собака Исидор. Настоящее имя собаки было короче — Дор. На охоте Лука Тихонович непрерывно звал собаку:

— Иси, Дор!

И крестьяне объединили эти два слова в одно — Исидор. Местный священник хотел привлечь охотника к ответственности. Потому что попа звали Сидор. Это же явное кощунство — звать собаку так же, как священнослужителя. И хотя Лука Тихонович сумел доказать возмущенному отцу Сидору, что это сущее недоразумение, так как пес вовсе не Исидор, а Дор, тем не менее, ни поп, ни охотник никогда не испытывали желания сойтись поближе.

Лука Тихонович был врачом. Но врач из него получился какой-то необычный. Ни сглаза, ни золотуху, ни горячку он лечить не брался. Даст какой-нибудь совет, и все. Бывало, скажет:

— По этим делам я не специалист. Я — по нервным.

О таких болезнях в селе не слыхали. Золотуха, горячка — это другое дело. Чтобы их излечить, не нужно было и к врачу обращаться. Эти болезни прекрасно лечила своя же, водненская шептуха — бабка Секлета.

Был июль, и охотиться еще не разрешалось, но Лука Тихонович приехал в Водное. Если даже не подстрелит ни одной утки, то получит огромное удовольствие от блуждания по озерам и болотам, по глухим камышам. Но уток было так много, искушение было так велико, что Лука Тихонович не удержался — метким выстрелом сбил сразу двух. Исидор кинулся в болото, притащил добычу.

В тот день охотник забрел в такую глушь, что только поздно вечером, когда уже взошла луна, возвратился к месту, где оставил лодку. Здесь он услышал жалобный вой Исидора.

Что-то стряслось.

Лука Тихонович пошел напрямик, пробираясь сквозь высокий камыш. На небольшой полянке остановился. Он увидел Исидора. В нескольких шагах от собаки что-то поблескивало под луной — то ли кочка, то ли пень. Подойдя ближе, Лука Тихонович содрогнулся. Из болота торчала голова девочки. На уровне плеч разметались руки. Над зажмуренными глазами выразительно чернели на белом, как мел, лице дуги бровей.

Близко подойти было опасно. Почва под ногами колыхалась. Но во что бы то ни стало надо спасти девочку, которая, видимо, потеряла сознание. Однако Лука Тихонович был совершенно беспомощен. Он растерянно озирался вокруг. Вдали чернел лес. Можно было бы проложить мостки, но голыми руками ведь дерево не срубишь.

Исидор вновь начал выть. Луна скрылась за тучами. Подул ветерок. Миллионами уст зашептал камыш. Лука Тихонович вспомнил про лодку. Он приволок ее через камыши и осоку, через кочки и лужи с зеленой грязью. Исидор скулил, следя за усилиями хозяина.

Лука Тихонович поставил лодку рядом с девочкой. Теперь, если трясина начнет засасывать лодку, из нее можно будет легко выпрыгнуть на твердую почву. Девочка была еще жива. Упираясь подошвами охотничьих сапог в днище лодки, Лука Тихонович изо всех сил потянул девочку за руки. Трясина глухо заурчала, как зверь. Она неохотно отдавала свою добычу.

Была глубокая ночь, когда Лука Тихонович втащил Лукию в лодку. Она лежала неподвижно, вся залепленная грязью. Но сердце билось. Дважды она открывала глаза, хоть ни единый звук не сорвался с ее губ. Обессиленный, сгорбленный, рядом с девочкой сидел в лодке Лука Тихонович. Болотные огни прыгали с кочки на кочку. Они колыхались, как свечи, плавали над болотом, а Исидор тихо скулил и пугливо жался к хозяину.

Лукия раскрыла глаза, удивленно осмотрела незнакомую обстановку. Она лежала в закутке на полу. За рядном, висевшим на веревке и разделявшим комнату, приглушенно разговаривали. Один из голосов был очень знакомым. Лукия напрягла память и сразу вспомнила незнакомого охотника с собакой, который спас ее от смерти.

Наезжая временами на неделю или две в село, Лука Тихонович всегда останавливался у лучшего во всем Водном рыбака Олифёра. Дед Олифёр Строкатый действительно был незаурядный рыболов. Никто на селе лучше его не мог ставить вентери на карасей и толстых ленивых линей, никто лучше его не мог поймать щуку на жерлицу или пудового сома на «квок».

Оба — и Лука Тихонович, и дед Олифёр — страстно любили природу, это было то общее, что близко сдружило врача с дедом-рыбаком.

Пожалуй, дедом не назовешь Олифёра Строкатого. То, что седина посеребрила виски и бороду, — пустяки, Зато глаза у него были молодые и ясные, как чистое озеро, живые и насмешливые, полные лазурного огня. Такие глаза бывают у пострела-мальчишки, готового в одно мгновение взобраться на самый высокий явор и вырвать воронье гнездо, хорошенько дернуть при случае девчонку за косы или забраться на чужой баштан за арбузами. Быстрые движения деда, его постоянная суетливость также мало напоминали о старости.

Деда Олифёра прозвали Царевичем. Это прозвище Строкатый получил давным-давно, когда он еще не был дедом, а только возвратился домой с турецко-русской войны. На груди его звенели двенадцать наград за храбрость. Односельчане ахнули:

— Крестов и медалей — как у царя!

Скептики возразили:

— Ну уж сказали! У царя куда больше, хотя он, правду говоря, на войне не бывает. А у Строкатого — как у царевича!

Так и пошло с тех пор — Царевич и Царевич. Крепко пристало это прозвище, как смола!