Я бросил гранату. Она мимо. Схватил другую, а танк у самого окопа. Ударил — да в спешке в лоб угодил, вреда немного. Закрутился на месте танк, а под ним мой Сережка. Стою, леденею весь: нет у меня больше гранат, нечем ударить. А танк, покрутившись, дальше пошел... Так погиб человек по моей вине. На всю жизнь урок... Изготовил десять болванок, свинцом начинил. Уйду, бывало, в сторону, где танк-мишень поставлен, двести — триста на день кину, пока рука занемеет. И добился своего — ни одной мимо. А сегодня поглядел на вас, послушал, аж сердце защемило, думаю: «Эх, Сережка, Сережка, друг мой, товарищ, песенная душа!»

— А ну, Зубчик, дай гранаты, — первым встал Глеб, — чую, без снайперского удара и тут нельзя.

— Посмотрим, кто метче, — подзадорил и Тарас Голев.

Максим улыбнулся: значит, дошло.

Горные сумерки сгущались в самом низу, прямо за Молдовой. Потом они медленно поднимались по склонам, и в их дымке постепенно таяли очертания хребтов и отрогов. Закончив наблюдение, Якорев вернулся в блиндаж, почистил винтовку и, поужинав, сел за чай. Ночью снова предстоял поиск проходов.

— Знаешь, Максим, — придвинулся к нему Ярослав, — одному тебе признаюсь, боязно мне. Убьют ни за что ни про что, и тогда конец всему.

«Воспитал, называется», — огорчился про себя Максим.

— Тоже мне герой, а еще на бруствер плясать звал.

— Особенно страх по рукам и по ногам связывает, — продолжал Ярослав, — к концу артподготовки, когда в атаку. Прижмешься к земле, как прирастешь. Кажись, никакой силой не оторвать. А увидишь, другие вскочили, упрешься в землю коленями — раз! И вместе со всеми летишь. А ты, случалось, боялся?

Максим задумался. Не таким ли вот и сам он когда-то прибежал к политруку за помощью и советом? Давно это было, а память мигом воскресила картины тех дней.

— Всяко случалось, — отозвался Максим. — Ведь со мной как было — сегодня записался в ополченцы, а завтра уж на фронте, в окопах, и сразу тебе бой. Немецкая артподготовка вмиг оглушила. Забился в блиндаж и дрожу. А тут еще как грохнет, сверкнет, вижу только вместо наката небо над головой. Ничего не помню, ползу и ползу, куда ползу, сам не знаю. Смотрю, уткнулся во что-то. «Ты куда, подлец, куда ползешь, спрашиваю? Ах, трус поганый!.. Товарищи за тебя смерть принимают, а ты тикать. Марш назад!» — это я сам себе кричу. В жизни не ругался, а тут откуда только слова взялись. Вскакиваю — и обратно, сквозь огонь и дым бегу, задыхаясь от стыда, бегу. Со всего размаха прыг в траншею, винтовку — на бруствер и палю: вот вам, гады, вот, вот!..

— Боялся, значит, — облегченно вымолвил Ярослав.

— Началась атака... — не возражая, продолжал Максим. — Стреляю, ничего. Только увидел вдруг — танки. Один прямо на меня. Опустился на четвереньки и — по траншее. «Ты куда, Максим?» — слышу, трясут меня за плечи. «За патронами, — отвечаю, — кончились». «Что ты, опомнись, у тебя их полный подсумок». — Хвать за пояс, и правда, полный. «Гранат бы, — говорю, — надо...» «Бери, дуй на позицию, держись». Схватил — и обратно, а танк уж рядом. Будто к земле прижало. Слышу, над головой махина гремит, земля на спину сыплется. «Ах, трус поганый! Что ж ты делаешь!» — это опять сам себе кричу. Схватил гранату и в зад ему — раз! Запоздал только: ушел танк.

— Значит, все боятся? — вздохнул Ярослав.

— Хоть и не бегал больше, а страх всю душу замутил, — продолжал сержант. — Как быть, что делать? Иду тогда к политруку и вот, как ты мне, все начистоту и выкладываю. Усадил он меня и давай расспрашивать. А потом обнял за плечи и говорит: «Раз нашел мужество осудить себя, значит, уже победил свой страх. Иди, — говорит, — и знай, пока ты помнишь о долге, ты смел И честен». С тех пор сам себе верить стал, в силы свои. Давно ли, спрашиваешь, было? Давно, Ярослав, еще под Одессой, в сорок первом.

— А как мне поступать? — вернулся Ярослав к своему вопросу.

— Главное, себе верь, других не подводи, лишь делай, что нужно, и страху не будет. Ты смелый солдат. Вон только начал воевать, а уж орден.

«Орден, орден! — с горечью подумал Ярослав. — А все равно боюсь».

Но на душе у него стало легче.

Из Мулини через лесистый кряж змеится узкое шоссе. За хребтом шумно звенит Бистрица. Вдоль нее вьется стратегически важный путь. Развилка этих дорог у селения Сабаса — самое выгодное место для наблюдения, оттуда легко контролировать коммуникации противника.

— Вот сюда и посадите своих наблюдателей, — указал комдив по карте на голые скаты горы Цифля, сбегающие к развилке дорог.

— Люди будут надежные, — заверил Жаров.

— Кого пошлете? Соколова с Высоцкой? Женщину? — насторожился генерал. — Ах, радистка и снайпер. Хорошо. Раз проходов нет — пробивайте их боем. Засылайте в тыл врага мелкие группы, дезорганизуйте его снабжение, связь...

Возвратившись в полк, майор отправился к Думбадзе, чтоб на месте разработать план действий. У Николы день рождения, и друзья отмечают его двадцатипятилетие.

— Прошу, товарищ майор, прошу, — радушно пригласил Жарова именинник.

Жаров на минуту присел к столу, и Никола не утерпел прихвастнуть своим темпераментом:

— У нас все горит, товарищ майор: шашлык едим — горит, девушек ласкаем — тоже горит, а танки бьем — совсем хорошо горит!

— А сегодня, к сожалению, горит и твой день рождения, — поднимая бокал,, сказал Жаров. — Пусть твои следующие именины будут уже в мирные дни. Сейчас же пожелаем тебе успеха в бою!..

— Новая задача?

— Новая, товарищ Думбадзе.

— Всем или...

— Не всем пока, но очень важная.

— Работать сейчас?

— Сейчас.

Они долго сидели вдвоем, изучая карту, потом вышли на НП и во всех деталях обдумали план боя. Жаров напомнил ему о необходимости быть более настойчивым и инициативным.

— Разве у нас что не так? — удивился комбат.

— Не совсем так. Все очень тихо, задора нет. В полку не слышно второго батальона.

«Да, не слышно!» — огорченно повторил про себя Никола, расставшись с Жаровым. Конечно, позиционная оборона! Развернись попробуй. И все же, хочешь не хочешь, а признайся, многих одолело тихое равнодушие. Что ж, пусть этот бой станет началом. Пусть он напомнит о втором батальоне.

В канун рейда Якорева вызвал к себе Березин. Максим застал его в блиндаже. Замполит оторвался от газеты:

— Читал твои заметки. Хорошо, с душой написаны. Думаю, в тебе зарыт талант газетчика, — похвалил Березин.

— Какой же я газетчик, — возразил Якорев.

— Верно говорю, и тут нечего скромничать. Способности развивать надо. У меня есть брошюра Калинина об агитаторах. Почитай, умно написано. А еще вот, — протянул он книгу, — учебник по теории литературы. Старый, правда. Но и в нем немало ценного. Пригодится в работе. Станешь учиться и писать. Не отнекивайся. Это партийное поручение! — и, помолчав, добавил:

— А теперь я хочу тебя спросить еще об одном. Как молодого коммуниста-агитатора, можно сказать, военкора. В чем ты видишь смысл партийной работы? Что в ней самое главное?

Максим не сразу собрался с мыслями. Он подумал, робко заговорил:

— Ну, чтоб воспитывать, укреплять человеческую душу, поднимать людей на подвиг.

— Верно, Максим! Нужны слова, которые могли бы зажигать и выжигать, поднимать человека на подвиг и убивать в нем негодное, что мешает жить, бороться. Нужна правда, страстная партийная правда. Без борьбы подвига не бывает. Вот дело агитатора и газетчика. Твое дело, Максим.

Затем Березин заговорил о рейде. Максим направляется с разведчиками. Пойдут саперы, связисты, артиллеристы. Начальником команды назначен Самохин. Соколов и Высоцкая с рацией обоснуются на горе Цифля. На Максима возлагается их охрана на всем пути до места назначения. Затем с командой разведчиков он станет действовать в тылу противника.

Максима взволновало все: и доверие, и опасность рейда, и больше всего — поручение охранять Соколова с Высоцкой. Сам того не зная, Березин разбередил ему душу. Втайне Максим давно не сводил глаз с Веры, хотя никак не проявлял своих чувств. Она не замечала его восхищенных взглядов и принимала их как выражение дружбы.