— А он пил на памятнике?

Наташа снова закатывает глазки. До сих пор не знаю, как следует относиться к пьяным женщинам — умильно или презрительно (сегодня: однозначно умильно).

— Не то слово — пил. Да он отсюда не вылезал. Честно говоря, я его только поэтому и запомнила. Вечером уходишь с пар — он пьяный лежит, утром приходишь — опохмеляется. Как будто не уходил отсюда. Несколько раз порывался по пьяни на памятник залезть, а один раз залез даже. А слезть — боится. МЧС еще приезжала. Снимали его оттуда… знаете, как котов с деревьев снимают. А еще он, как напьется, так давай ко всем девушкам приставать: давай, мол, сниматься в моем кино. Я, дескать, собираюсь кино снимать. Которое затмит Голливуд. Гениальное кино…

— Ну. И неужто никто ни разу не согласился?

Наташа блядски усмехнулась:

— А чего соглашаться-то? Он ведь еще тогда низкорослым был и некрасивым. И толстым. Он вообще как мужчина всем был отвратителен. Мы все его на х… посылали с этим его кино. А он обижался и шел дальше пить. Говорил: вы еще все пожалеете. Вы еще локти будете кусать, что не участвовали в моем проекте. Но будет поздно. Всем все зачтется. Смешной он был…

Я представил, как обстоит дело теперь. Как эта Наташа одевает свои обтягивающие юбки и день напролет окучивает коридоры своего информационного холдинга («одного из»), чтобы случайно попасться на глаза господину Главному. И, если что, ненароком напомнить о совместном студенчестве в самом программном журналистском вузе страны. Но Главный ее не замечает, а когда замечает — не узнает. Потому что у Главного есть жена (моя жена) и еще хрен знает сколько женщин — Наташ и не Наташ, девяносто первый — девяносто шестой и девяносто шестой — две тысячи первый. И девяносто — шестьдесят — девяносто. И помоложе. Поэтому у Наташи ничего не получается. Все, что она имеет от всей этой работы под одной крышей и совместно проведенных лучших лет, — возможность презрительно закатить глазки при случайном пьяном знакомстве: ах, тот самый… увольте, да он же — фэ, алкоголик, «смешной он был», да ему же никто никогда не давал, и сам-то он — лошок на посошок.

Унизительно. Хотя — достойно сочувствия.

Знаете, почему сексуальные поползновения всех людей старше двадцати пяти — убоги? Потому что у людей вроде меня нет даже капли уважения к объекту, на который они направлены. У нас вообще ни к кому нет уважения, но это не оправдание. Единственно возможное оправдание: если не трахаться с теми, кого ты не уважаешь — как женщину, как подстилку, как человека, — тогда ты вообще не будешь ни с кем трахаться. Не стать онанистом — наш девиз. Достаточное основание?

Я к тому, что: чем отчетливей я осознаю ее никчемность, продажность и омерзительность, тем больше мне хочется. Это животворительная особенность умудренного организма 30 плюс-минус. Завидуйте, дети. Папа может, папа может быть с кем угодно.

— Послушайте. — Наташа кокетливо строит мне (мне! с чего бы это?) пьяные глазки. Я ошибся, когда охарактеризовал ее состояние как средней степени опьянения. На самом деле она была в полное говно, как дворник или водитель грузовика после полноценного рабдня. — Послушайте. Откровенность за откровенность, ведь правда же?

— Идет, бейби. — Я приобнимаю ее за талию. Готов спорить, сегодня я заработаю себе одного-двух новых недоброжелателей. Из числа этих выпускников с расслабленными удавками, которые писают на стену, — уверен, не один из них лелеет в ее отношении сальные замыслы, чем пьянее, тем сальнее.

Мне хочется ее сфотографировать — вот так, прямо сейчас, поплавком зависающую у меня под мышкой. Но: фотографировать лень, тем более что так не хочется всей этой возни с автоспуском, а просить Клона я не стану из принципа.

— Я хочу взять у тебя интервью. Прямо сейчас, пока я еще в состоянии включать и выключать диктофон.

На голову Ломоносова приземляется голубь, разумеется, с явным намерением обновить залежи помета на великом ученом (кал на башке — основная причина, по которой я не хочу Памятник Себе: ни при жизни, ни после). За забором гвалт машин взрезается пафосно-выё…истым ревом: это «хаммер», разумеется, с тонированными стеклами. Какой-то коричневый металлик, если есть такой цвет. Похож на массивный высохший кусок дерьма, зачем-то заточенный под параллелепипед (например: окаменевший экскременттиранозаурусарекса). Подобно тому как он сам выделяется из общего потока машин, его звуковое сопровождение выделяется из общей моторной какофонии. Все правильно, именно так оно и должно быть. Кесарю — кесарево сечение. Каламбур, который придумал несколько лет назад мой друг Кроль (нынешнее местонахождение: Даниловское кладбище, диагноз: ну разумеется, острая сердечная недостаточность).

Ему же принадлежит замечательный афоризм: «Если сто человек из ста говорят тебе, что эта дымящаяся кучка шоколадного цвета с отвратительным запахом суть говно, — есть как минимум повод задуматься: а может быть, это и в самом деле какашка?» Банальная истина, очень актуальная в среде тех, кто привык сложно объяснять простые вещи и не идти на поводу у общественного мнения. В моей экс-среде. В той, в которой еще не знали, что общественное мнение почти всегда право.

От неожиданности я даже отпускаю Наташину талию:

— Ты уверена, что у меня? Ты ничего не путаешь?

Она смотрит на меня из-под локона страсти, глаза, если бы были чуть менее пьяными, наверняка выглядели бы округлившимися.

— То есть да. Конечно, уверена. Именно у тебя. На всякий случай я еще раз уточняю, ткнув пальцем в Клона:

— У меня? Не у него?

Она (снова деланно, а может, просто пьяно) смеется. Я (утвердительно) спрашиваю Клона:

— Ты подожди меня здесь, хорошо?

Ответ — глумливо-улыбчивый кивок (кивок-экивок, как говорил все тот же Кроль: он любил заниматься галимым словоблудием, за что его и ценили). Чуть ли не дружеский кивок. Из той, другой эпохи.

Значит, теперь это называется — давать интервью. Даже в лучшие времена я не клеил девок так оперативно. Виват, Наташа. Все-таки ностальгия по альма-матер — великая вещь.

— Наверное, тогда нам надо поискать аудиторию, Наташа?

Она уже отчаливает к памятнику, снова барражируя обтянутой деловым кроем попкой. На ходу оборачивается:

— Ну естественно. У меня здесь сумочка, я сейчас достану из нее диктофон.

Уже когда мы в тандеме отчисляемся в сторону входа на fuck, до меня эхом доносится глумливый полувопль Клона:

— Вы только диктофон не забудьте потом из аудитории выбросить, а то ведь гигиена помещения и неокрепшие юные умы, как-никак…

Я обернулся. Клон снова поменял маскарад — теперь бейсболки не было, зато были очки. Издалека они были похожи на два симметричных черных котлована. На два туннеля, ведущих прямиком в мозг.

В руках у Клона поблескивал, вяло пытаясь отразить солнечный свет, сотовый телефон. Когда мы пятнадцать минут назад стояли на дороге посреди ряда, ему пришла smsKa (текст: «Zdorovo:)! Privet tebe iz Zhulebina!»), а он тогда не смог ее прочитать.

Еще до того, как он нажал «Delete», телефон веселым писком известил о следующем послании. Текст: «Privet eto Zerg. Как dela? Ne sozrel eshe pivka popit?». И — нон-стопом — еще об одном: «Ne sozrel eshe pivka popit? Zorg».

Поразительные люди. Их стоит уважать хотя бы за то, что они не используют на письме смайлики. Настоящие футбольные хулиганы, блядь.

Ответ на первую: «Вlуа уа popal vbolnitsu. Uli4naya draka. Po-vidimomu, perelom 4elusti. Zvonite na nedele. I Zorgu pereday!». Вторая остается без ответа. В этом нет необходимости — Зерг передаст (Ролан Факин-берг сказал бы: педераст, дерепаст).

Байки про уличные махачи: это то, чем Клон все время кормил читателей/почитателей, друзей/товарищей, издателей/работодателей. Я имею в виду: он кормил ими всех. В интервью и в частных беседах, на форумах и в интернет-перепалках с невидимыми компьютерными маньяками. Иногда мне кажется, что он кормил ими даже себя. Что от начала до конца выдуманная подробность, произнесенная вслух или выданная на монитор чьего-нибудь компьютера или сотового, обретала для него чудесную способность оседать в его собственных мозгах в качестве реальных воспоминаний.