В редакциях они уже бывали, но только в маленьких газетах. Представления о больших основывались у них лишь по американским фильмам. Они рассчитывали увидеть огромный зал, где снуют нервные мужчины без пиджаков и бегают хорошенькие женщины с бумагами в руках. Ожидали услышать стук типографских машин и увидеть стоящего рядом Лафронда, с удовлетворением наблюдавшего за тем, как из них автоматически выскакивают газеты. Как бы там ни было, но они ожидали шума и движения. Однако здесь царила тишина. Через стеклянную, на фотоэлементах, дверь они вошли в огромный пустой зал. Пальмы, кресла, в центре будка, тоже из стекла, в ней вахтер в форменной одежде. Они подошли туда и вынули удостоверения.

— Разрешите? — Вахтер взял у них из рук удостоверения, и записал имена в большую тетрадь. — К кому вы идете?

— К мосье Лафронду.

— …Лафронду… — Вахтер писал медленно, детским разборчивым почерком. Он посмотрел на них извиняющимся взглядом. — Повсюду наставили компьютеров, только у нас нет. Только мы знай себе пишем. Но теперь уже недолго, мосье. Две недели — и конец.

— Прекрасно, — сказал Шарль. Вахтер вернул им удостоверения.

— Будьте любезны подняться в лифте на четвертый этаж.

Пропустивший их вахтер был человеком лет сорока, с руками-лопатами и перебитым носом. Они с трудом могли представить, что через две недели он будет нажимать на клавиатуру компьютера.

Проходя по вестибюлю, они искали хоть какого-нибудь признака того, что находятся в редакции. Чистота, тишина. Стены цвета яичной скорлупы, на полу светло-коричневый ковер. Все скорее напоминает оранжерею из-за множества цветов, расставленных повсюду. В лифте звучала тихая музыка. В нем могло поместиться по меньшей мере человек десять, стены его тоже были цвета яичной скорлупы, а на полу лежал такой же коричневый ковер, как в вестибюле. Они вышли на четвертом этаже и огляделись. Коричневый и цвета яичной скорлупы коридор с раздвигающимися дверьми из пластика.

— Будто современная рекламная контора…

— Когда у нас так будет?

— Надеюсь, никогда.

— Ненормальный…

Дойдя до кабинета главного редактора, оба смолкли. Постучали и один за другим вошли. Шарль впереди, за ним Буасси своей странной походкой вперевалочку. Огляделись в коричневой и цвета яичной скорлупы приемной. За овальными, сделанными на заказ письменными столами сидели секретарши, словно тоже сделанные на заказ. Они одновременно подняли головы.

— Я Шарль Бришо. Мадемуазель Житон?

— Это я. — Одна из женщин нерешительно приподнялась.

— Быть может, вы помните, мы разговаривали по телефону. По делу мосье Дюамеля.

Две другие женщины, приступившие было снова к работе, вскинули глаза на Шарля. Обеим под пятьдесят, на обеих строгие костюмы. Похоже, им Бришо понравился.

Мадемуазель Житон можно было дать лет тридцать. На ней красная шелковая блузка и широкая цветастая юбка, скрывающая бедра и зад, которые по сравнению с ее возрастом были лет на десять пышнее, чем следовало. Костюм дополнял легкий грим. Даже в период своего расцвета она вряд ли была секс-бомбой, однако и теперь не скажешь, что мадемуазель Житон дурнушка. В коллекции Дюамеля она фигурировала под номером шестым за 1984 год.

— О, конечно, полиция. Пожалуйста.

— Мосье Лафронд у себя?

— Да. О вас доложить?

— Прошу вас… одну секунду… — Бришо подошел к письменному столу и склонился над ним. Нельзя было расслышать, что он говорит, Житон внимательно выслушала, потом так же тихо ответила. Со стороны они казались заговорщиками.

Женщины перекладывали бумаги на своих; столах, делая вид, будто поглощены работой.

Буасси перенес центр тяжести на другую ногу, Шарль кивал, женщина, — жестикулируя, что-то объясняла, затем откинув упавший на глаза локон, взялась за телефон.

Лафронд не был занят, во всяком случае, — принял их сразу. В его кабинете уже не было ничего ни светло-коричневого, ни цвета яичной скорлупы, ни пластиковых раздвижных дверей, ни неудобных, с изогнутыми линиями письменных столов, ни скрытого освещения. Это была нормальная приличная контора с громадным, сделанным из настоящего дерева письменным столом, с настольной лампой, креслами, люстрой на потолке и длинным столом для переговоров с расставленными рядом деревянными, обтянутыми кожей стульями с прямыми спинками. Одна стена была уставлена книгами, другую покрывали изображения старых первых полос газеты.

— Модернизация закончилась у вашего порога? — спросил Шарль.

— Нет. — Лафронд рассмеялся. — У моего порога закончилась сфера влияния дизайнера. — Знаком он пригласил их сесть, сам расположился за письменным столом.

Шарль вынул толстый блокнот в плотной, твердой обложке.

— Не скажете, когда вы видели в последний раз Дюамеля?

— В субботу вечером… Я встретился с ним в театре.

— В котором часу?

— Представление началось в семь. И длилось примерно до девяти. А в чем дело? Ведь его же убили дома…

— А после спектакля?

— Я выпил несколько рюмок на приеме и ушел домой. Не знаю, как долго оставался там Жорж.

— И не знаете, ушел ли он один или с кем-нибудь?

— Разумеется. — Лафронд нажал несколько кнопок на клавиатуре, стоявшей рядом с письменным столом. На укрепленном между книгами экране появилось изображение газетной полосы. — Прошу прощения, всего несколько секунд, — пробормотал он в их сторону, с поразительной быстротой пробегая статью. Затем нажал очередную кнопку. — Этот рыночный материал слишком длинный, — сказал он, склонившись к клавиатуре. — Достаточно половины, духовный мир торговки никого не интересует. Об ограблении банка дайте три колонки и заголовки покрупнее. Почему у вас такие мелкие заголовки? — Он отпустил кнопку, откинулся и, похоже, ему секунду пришлось соображать, пока он не вспомнил, что делают эти двое чужаков в его кабинете. — Если самому не проследить, наверняка что-нибудь упустят… — проворчал он. — На чем мы остановились?

— С кем отправился домой Дюамель в субботу вечером, — предупредительно подсказал. Шарль.

— Понятия не имею. — Лафронд задумался. — Откуда мне знать?

— Вы разговаривали с ним на приеме?

— Естественно. Поговорили несколько минут и разошлись. Знаете, как бывает на подобных приемах. Все стоят, в одной руке тарелка, в другой бокал, и пытаются есть, стараясь, чтобы их не толкнули. Двадцать пять знакомых, с которыми надо поздороваться, из них десяти пожать руку, тебя представляют множеству разных людей, вовсе тебя не интересующих.

— Кто там был?

— Актеры, телевизионщики, журналисты, бог весть кто. Обычная толпа бездельников, которые присутствуют на всех приемах. Избави нас от них, Господи! — Он снова заиграл на клавиатуре, словно на рояле, и, хмыкая, смотрел на экран. — По меньшей мере дважды в неделю у меня таким образом воруют время. — Он гневно тыкал кнопки, стирал одну картину, заставлял появляться новую. — Достаточно мне только услышать о приеме, а ля фуршет, как у меня подымается давление. Есть невозможно, беседовать невозможно, сесть невозможно, ума не приложу, почему люди приходят от этого в такой восторг?!

— А завести знакомства там можно?

— Да, можно.

— Вы не заметили, чтобы Дюамель с кем-либо знакомился?

— Нет. — Лафронд перестал нажимать на кнопки и поглядел на них. — Вы думаете, Дюамель завел там какое-нибудь новое знакомство?

— А вы как думаете? — Словно два козленка, столкнувшиеся на узком мостике, они не уступали друг другу — ни главный редактор, ни Шарль. Оба желали только спрашивать, но не отвечать.

— Дюамель легко сходится с людьми?

— Я не знаю его личной жизни. — Лафронд вновь переключил свое внимание на экран.

— Вы видели пачку писем в кабинете Дюамеля, ведь вы там присутствовали, когда мы ее нашли. — Шарль, словно подчеркивая значение каждого слова, в такт постукивал карандашом по блокноту. — Вы знали, что он пользуется успехом у женщин?

— Нет, но меня это и не интересовало. Я вообще не вникаю в личную жизнь своих сотрудников.