Лишь в эти, так скоро пролетающие 2-3 месяца, они обретали ни с чем не сравнимое чувство родного дома, тепла и уюта, которых лишила их жизнь с отрочества. Души их воспаряли от всеобщей любви и ласки, малых, но таких значимых знаков внимания, от обожания младших. Родители старались "побаловать" своих старшеньких, и это трогало до слез.

Их последний приезд был особым для Николая - влюбленного и любимого: он приехал получить согласие и благословение на его брак с тульчинской дворянкой Дашенькой М.1 Павлу было чуть-чуть грустно: у старшего брата начиналась своя, не совпадающая с его, Павла, жизнью. Он любил и гордился Николаем - старшего брата нельзя было не любить. Высокий красавец с густыми вьющимися волосами, рыцарственный и бесконечно добрый человек, философ, умница, поэт, в глазах которого всегда светилось радостное упоение жизнью, счастьем. Родители - Сергей Павлович и Наталья Николаевна - и согласие дали, и порадовались: их первенец с Божьей помощью определился в службе, а теперь вот обзаведется и семьей.

То, последнее перед вечной его разлукой с родителями утро, началось в доме с радостной кутерьмы и хлопот - Николашу благословили, и нынче он ехал в Тульчин, где должно быть обручение. Сам Николаша волновался ужасно, и от волнения похохатывал, встряхивая непослушной своей гривой, чуть не до полудня бродил по комнатам, потом долго одевался, пошел к maman, которая с ним о чем-то пошепталась, и уж только потом в гостинной зале родители благословляли на дорогу и крестили Николашу.

Нянька, стоя с радостно улыбающейся прислугой, беззвучно плакала, промакивая глаза большим платком, а когда совсем потерявшийся от общей любви и внимания Николаша двинулся наконец к выходу, все принялись крестить его вслед. Но на крыльцо нянька прислугу не пустила - она знала, какой её старшенький добрый и чувствительный, и боялась, что он может расплакаться. Хоть уж и офицер, и 25 ему, а ведь дите - сердце золотое. Таким Павел, ещё остававшийся больше месяца дома, и запомнил перед почти семилетней разлукой - да ещё какой разлукой! - брата: нарядного, напомаженного и так переволновавшегося, что, казалось, слегка сердитого - он, запахивая шубу, садится в сани, коротко машет рукой, лошади трогают, а они - отец, матушка и он - стоят на крыльце, и в сердце их одинаковые и радость и грусть...

Какой наполненный, интересный, в привычных армейских занятиях и непривычных разговорах, встречах, спорах прожили они этот 1825 год!

...30 декабря 1825 года по приезде из Тульчина в Кирнасовку Павел не застал брата на его квартире. Денщик сказал, что Николай все три дня пробыл по делам в штабе, гостил у своей невесты, и сегодня там. Павел поехал на свою квартиру. Не было дома и Заикина - уехал в штаб. "Точно нарочно нет никого!" - досадовал Павел. На душе было тяжело: в штабе армии от друзей узнал, какой мощной волной прошли аресты в Петербурге. Сомнений уже не оставалось - волна эта вот-вот накроет и их, южан.

Рассказали и о Сергее Муравьеве-Апостоле: арестованного 19 декабря главу восставшего Черниговского полка в Трилесах освободили его сподвижники-офицеры Кузьмин, Сухинов и Щепилло. И хотя восставшие черниговцы отчаянно сражались, Павел Пушкин не был уверен в их победе - без поддержки Петербурга и 2-й армии им не выстоять...

Денщик рассказывал про Николая. "Там уже все слажено, свадьбе скоро быть", - радостно гудел он, ловко хлопоча над самоваром. Тимофей толково и коротко доложил, кто из господ офицеров "изволил справляться" о Павле, что передать велено. А велено было поручиком Аврамовым передать, что нынче-завтра быть офицерской пирушке, чтобы он готов был! То был сигнал тревоги.

Павел, притомившись с дороги, хотел отдохнуть, но, услыхав про пирушку, решил только испить чаю покрепче и приняться перебрать, хоть и невинные, бумаги. Он допивал уже второй стакан, когда послышался колокольчик, громкий хрип-фырканье с лету остановившихся лошадей и сразу же тяжелый топот многих сапог в сенях...

Обыск длился часа два, хотя в их с Заикиным казенном пристанище, кроме книг да белья и сменного мундира, почитай, и не было ничего.

Поначалу он попытался урезонить ретивых жандармов:

- Господа, зачем же подушки вспарывать?

Однако "господа" не взглянули даже, только ещё ретивей орудовали штыками, так что пух из перин и подушек так и носился по комнатам, пока взламывали шкафы, полы, даже стены. Это бессмысленное разрушительство, как ни странно, успокоило нервную дрожь в ногах. Он сносно перенес и личный обыск, с самого начала внушив себе здравую мысль: "Разве мы не были готовы к этому?"

А по дороге в управу, где снимали с него первый допрос, страдал душевно только от того, как подействует на брата его арест и вид разгромленной обыском квартиры - от него жандармский наряд отправился к Николаю.

"И это - по возвращении от невесты! После такой-то душевной радости ох как тяжело ему будет!"

И вдруг Павел почувствовал, как где-то в глубине души, будто робкий и тихий музыкальный аккорд, прозвучала мысль: "А я и полюбить не успел!.."

В разных одиночках № 16

Будто невиданное бедствие свершилось в природе - закружились, ложась на столы начальства самого нелепого и страшного заведения в России Петропавловской крепости, - бесчисленные печальные бумажные листы. Больше месяца шла эта круговерть. Написанное в листах было обстоятельно, буднично и деловито.

"№ 279 Секретно

Господину Военному министру

При высочайших Его императорского величества повелениях ко мне от 16-го сего генваря присланные свиты Его императорского величества по квартирмейстерской части поручики Бобрищевы-Пушкины 1-й и 2-й для содержания во вверенной мне крепости, мною приняты и посажены каждый порознь в арестантские покои1, а 1-й по заковании в ручные железа. О чем должным считаю Ваше высокопревосходительство иметь честь уведомить.

Генерал-адъютант Сукин2.

С. - Петербургская крепость

17 генваря 1826"3.

Как и брат, Николай Бобрищев-Пушкин был арестован 30 декабря 1825 года, и на первом допросе в Тульчине 31 декабря категорически отказался от своей принадлежности к тайному обществу.

Братья были отправлены в Петербург 8 января 1826 года, и 16 января предстали порознь перед генерал-адъютантом Левашовым. Трудно предположить, чтобы почти в течение целого месяца, ожидая ареста не только со дня на день, но и с минуты на минуту - особенно после ареста Пестеля, - они не продумывали линии своего поведения на допросах или способа защиты. И если продумывали, то она, естественно, должна была быть одинаковой.

Тем не менее уже на первом допросе в Зимнем дворце братья ведут себя по-разному. Павел все отрицал. Он держался с почтительной уверенностью и достоинством, и неторопливая обстоятельность его ответов на вопросы, лично до него касающихся, - о рождении, воспитании, службе и т. д. - до того времени, пока не собраны были серьезные улики и показания против него, думается, даже склоняли следствие к мысли о его непричастности.

Впечатлительный же, гордый и легко ранимый Николай Пушкин отвечал на вопросы Левашова с исключительной смелостью, которую тот нашел невиданной дерзостью. Так же расценил поведение арестованного и монарх.

Николай заявил: "В 1819 году я был принят в тайное общество, кем же был принят, назвать не хочу. Членов назвать я не могу.

Намерением общества было введение в государстве ограниченной власти. Средство достижения оного сказать не могу по неизвестности".

Трудно решить, чего больше было в этом ответе: присущего ему максимализма, твердой уверенности, что, независимо от ответа, ждет его скорое "расстреляние" или столь же скорое освобождение, так как заговорщики никакого действия не успели произвести (думается, так поначалу считали все декабристы).

Действительность же преподнесла то, к чему готовы они не были. Путь их после допроса из Зимнего лежал в одиночные казематы Петропавловской крепости. Каждого сопровождала собственноручная записка государя, обрекавшая на тот вид существования, который все же назывался жизнью. Условия этого существования были в прямой зависимости от того, как вел себя арестованный на допросе, от настроения государя или других, только ему ведомых причин. О соблюдении каких-то юридических норм или законе речи просто не шло в течение всего следствия, а потом и расправы над декабристами. И букву закона, и закон в целом заменила воля монарха непредсказуемая, жестокая, мстительная.