В Швеции вот уж которое поколение умирает тихой, семейной, естественной смертью. Наверное, это счастье: вспоминать седовласых родичей, скончавшихся в фамильных постелях. Создается ровный, ритмичный пульс жизни. Аритмия нашего времени тоже ведь убивает.

Но и Стокгольм не очерчен волшебным кругом. Водородные бомбы уже изготовлены и лежат. У северных берегов повышается радиоактивность моря. Нарастают воздушные и автомобильные катастрофы, а также самоубийства. Самое большое число самоубийств в мире в этой благоденствующей стране.

Нет на земле спокойного уголка.

И все же Стокгольм подарил мне минуты спокойствия. Хорошо было встретить людей со всего света, думающих так же, как ты.

Благородная осанка семидесятилетнего американского профессора доктора Бенджамина Спока.

Он произносит подсудное слово — дезертирство. Один из крупнейших педиатров и педагогов современности, чья книга — как евангелие в каждом американском доме, взваливает на свои стариковские плечи груз геройства. Он призывает молодежь дезертировать из армии. Он возлагает надежду на солдат, у которых достанет храбрости разорвать повестку, призывающую убивать детей и женщин. Бегство от войны, оказывается, героичнее и даже опаснее, чем сама война.

Слышу голос инициатора этой международной встречи — молодого шведа Бергила Свенстрома:

— Не скрою, что мы бессильны. Но пусть, когда мы объединимся, это осознанное нами человеческое бессилие превратится в огромную гору, которая остановит грубую силу…

В перерыве между двумя заседаниями пробираюсь сквозь частую сетку дождя в кафе подкрепить себя чашкой кофе. Перешагиваю порог и оказываюсь в прошлом человечества. Детство века, сметенное впоследствии вихрем сверхскоростей. Теплый свет лампионов, какой-то андерсеновский уют. Сажусь в уголок и наслаждаюсь своей находкой. С кем бы поделиться этой тишиной, не оскверненной ни одним взрывом.

Северные люди стеснительны, словно слегка заморожены своим климатом. Но свободен только один стул, как раз против меня. Он садится и представляется: «Финский врач».

Год назад он оставил практику, чтобы участвовать в инициативном комитете нашей конференции. Собралась горстка людей. Истратили свои сбережения, залезли в долги, забросили семьи и дома.

Как видишь, Ха, не только твоя жизнь вышла из колеи. Случается, что человек выходит из нее по своей воле и считает это потом самым правильным шагом в своей жизни.

Как только он понял, что я была во Вьетнаме, засыпал меня вопросами, словно любопытный ребенок. Не хочется эту мирную обстановку оглушать взрывами и обливать кровью. Рассказываю про тихую ночь.

Во тьме целый рой светлячков. Это дети с фонариками из кокосовых орехов идут в школу. Когда во всем мире дети спят, вьетнамские дети учатся. Система обучения приспособлена к условиям ночи: дети хором повторяют урок, чтобы не уснуть. Учат историю, математику, физику. Стараются догнать кибернетический век, который хочет их истребить. Иногда чья-нибудь головка все же свешивается во сне и просыпается от разрыва бомбы. Каждый ребенок, сидящий за партой, одной ногой свешивается в окопчик, вырытый тут же. Там нет понятия «ежедневно». Есть понятие «еженощно». Лучше всего вьетнамцы чувствуют себя в безлунные ночи. И видят лучше. Это непостижимо для нас, с глазами, испорченными ярким электрическим светом…

Поднимаю глаза и встречаю светлый, с оттенком северного сияния взгляд. Эти глаза не видели развалин и экземы на коже девочки. Но ради далекой и в общем-то неизвестной страны они прямо посмотрели в нацеленное дуло беды: сломавшаяся карьера, пожизненные долги, лишение всех тех земных удовольствий и радостей, которые предлагались ему при условии равнодушия и лояльности.

Достаточно встретить один такой взгляд, чтобы небо над головой сделалось не таким мрачным.

Да и робот-шпион улетел, увозя фотографии бедняцких хижин, сплетенных из бамбука и покрытых пальмовыми листьями.

Мрак гипнотизирует меня, я цепенею и не могу ступить шагу.

Ке ориентируется как дома. Находимся в районе Донгма. Его фонарик показывает мне дорогу к машине.

Ни с чем не сравнимы и не выразимы словами ночные джунгли. Могущество растительности, буйство растительных сил. Растения расталкивают друг друга, сплетаются, обнимаются, борются за свое место под солнцем.

Во мне тоже начинают подниматься разные мысли и чувства.

Низкие, мелкотравчатые размолвки с собратьями по перу. Ползучие, вьющиеся желания компромиссов и спокойствия на службе. Колючие, острые — ранить своих противников. Бронированные — зарядиться молчанием и неуязвимостью, дождаться, как столетник, заветного часа и раскрыться, к удивлению всех, своим единственным на всю жизнь цветком.

Я в себе ношу непроходимые, темные джунгли. Я их ношу повсюду, как улитка свой домик.

А еще у меня есть неизвестная мне самой обратная сторона, как обратная сторона Луны. Вечно в тени, недоступная ощущениям, она тем не менее иногда дает себя знать. И если я неожиданно решаюсь на отчаянный поступок, равноценный прыжку через пропасть, то этот импульс, этот порыв пришел оттуда, с неведомой мне таинственной стороны меня.

Прошлые поступки перебираю, как четки. Сколько улыбок, от которых хочется плакать, сколько слез, над которыми сегодня смеюсь. Склеиваю самое себя, как разбитую куклу. Но осколки почему-то не подходят один к другому. Лицо склеивается сдвинутым вкось. Плохо составленные куски болят и будут болеть. Но нет времени, чтобы собрать и составить их точнее. Надо идти дальше, вперед. Прячу свое лицо, как разбитое окно, загораживаемое фанерой.

Чтобы искать направление во внешнем мире, нужно оглядываться в самой себе.

Девочка спит, вполне доверившись мне. Но она проснется и спросит: «А кто я такая, откуда пришла, через что прошла, какие воспоминания ношу в себе, заслуживаю ли я ее привязанности?»

Не спрашивай. Все началось в то мгновение, когда твоя ручка оказалась в моей. Я стала сильной от твоей беззащитности и слабости. Надо было отстранить все свое, чтобы дать место тебе. Для тебя начинаю искать самое себя, все хорошее, лучшее, заглушенное чертополохом, затоптанное и засохшее.

Хочу быть доброй — самое трудное на этом свете.

Старый вьетнамский бонза мне сказал: «Чтобы быть совсем хорошим, нам недостает крупицы плохого».

Меняю понятие о добре и зле, как ребенок меняет молочные зубы. Это больно. Всю жизнь страдаю от боли роста.

Когда я за ручку с Ха выхожу на улицу, кумушки начинают растроганно судачить:

— Взяла, хочет сделать из нее человека…

«Это она меня делает человеком, — отвечаю им про себя. — Это она ведет меня за руку к настоящей дороге, а не я ее».

В поисках правильного пути иногда приходится плутать.

Попадаю на глухую тропинку. Она приводит к буддийской пагоде, наполненной рыхлой тенью. Восковое лицо деревянного Будды светится в полутьме, как полная луна. Тишина. Древность. Покой.

От темной стены отделяется более плотная тень. Бонза. Ходячие мощи. Он вышел из какого-то другого измерения. По-моему, он одновременно сейчас и здесь со мной, и тысячу лет назад. Жду его слова, но он молчит. Голова обрита. Босые ноги похожи на узловатые корни. Ни голоса, ни пола, ни цвета.

— Пришла спросить совета.

Голос мой, как похлопыванье непритворенной двери.

Голая голова немо качается, как колокол без языка.

— Что мне делать, чтобы обрести душевный покой? Все что-то меня мучает изнутри…

Такое чувство, что бонза еще до перевода, даже еще и не услышав меня, понимает вопрос. Может быть, весь мой растерянный вид излучает его.

Беззубый рот открывается в горькой улыбке. Улыбка-плач. Наверно, бонза хочет сказать, что никто за меня этого вопроса не решит. Надо дойти самой.

Но я настаиваю на готовом ответе. Тогда бонза скрипит, словно камень трется о камень:

— Думай о других, а не о себе.