Умолкаю. Философствование — природная особенность вьетнамцев. Сам пейзаж с пастельными, задумчивыми тонами углублен в размышления. Пальма — безответный вопрос, поставленный бесконечному.

Азия больше верит молчанию, чем словам. Мое умолкание увенчивается известным успехом.

— Хорошо! Подумаем! — Нгуен подбадривающим рукопожатием оставляет в моей ладони надежду, маленькую, как птичка.

Самое большое наказание, придуманное для человека, это исполнение его желаний.

Остаюсь в напряженном ожидании. У меня еще нет никаких сведений о Ха, жива ли, здорова ли, где она? Вижу образ ее, идеализированный годовым созерцанием издалека: лицо самого детства, носик, будто приплюснутый о стекло в окошке. Но окошко это на тайны мира. Изящная фарфоровая фигурка, застенчивая шаловливость, движения с врожденной грацией… Ангелочек с сине-черными волосами, стянутыми в конский хвост, шелково-гладкий, как и ее нрав. Слезы застилают глаза.

Если бы я могла тогда увидеть сквозь слезы, как сквозь линзу времени, один из предстоящих дней!

Девочка катается по полу моей софийской квартиры и плачет от бессилья. Брыкается ногами. Не дает нам к ней приблизиться. Дергает, что попадется под руку — скатерть со стола, занавеску. Опрокидывает стулья. Моя мать стоит посреди комнаты в немом ужасе, как пред концом света: рушится ее дом, почти полвека поддерживавшийся в непоколебимом порядке и чистоте.

Почему такой истерический припадок? Просто так, для наказания виновных — меня, которая ее увезла от всего ей дорогого, и той, которая меня такой родила. Разбита ваза, комната перевернута вверх дном, предметы оцепенели от такого небывалого погрома. Всего этого мало взбесившейся девочке. Вдруг ее узкие глаза, превратившиеся от злости в две щелочки, останавливаются на чем-то, обещающем еще более зловещую месть. Пока мы с матерью соображаем, к чему нам еще готовиться и преодолеваем оцепенение, маленький чертенок прыгает в другой угол, конский хвост мечется, как черная молния, и в следующий миг…

Бутылка, полная чернил, брошена на пол со всей силой, на которую способно ожесточение. На паркете — сине-черное озеро. Чернильные брызги, вперемежку с осколками, ударяют нас по ногам. Вся комната превращается в полотно пуантиллиста — стены, занавески, ковер, библиотека, рукописи, две окаменевшие женщины и разбушевавшийся ребенок — все в синих брызгах.

По ребенку понимаю, что американцам не справиться с этим народом.

Чернильный день еще далеко за горизонтом и ни одна сине-черная брызга не настигла меня, ни один осколок стекла не ранил сердце. Напротив, мое желание увезти маленькую Ха растет вместе с трудностями, возникающими непрестанно.

С ответом медлят. Пока жду с замиранием сердца результатов «обдумывания», выполняю перегруженную программу. Кружусь по достопримечательностям Ханоя — разрушения и памятники, которым предстоит разрушение.

Вьетнамцы мне показывают одновременно, что построили они и что разрушили американцы. Это одни и те же здания.

Прикасаюсь к абсурду современного мира. Стоит рядом трезвый человек и показывает мне рукой на густой воздух и на пепел в глубокой яме:

— Здесь мы построили новые большие здания для школы профсоюзных кадров. Обучались сотни курсантов со всей страны.

Рука показывает в пустом пространстве на невидимые этажи, окна, лица в аудиториях.

А глаза видят только земные язвы, покрытые пеплом, обугленные тени стен. Что реально? Что существует?

Преодолевая броды, плывя на паромах, проходя по качающимся веревочным мостикам, проезжая по подводным бамбуковым мостам, погруженным на четверть метра в воду, чтобы их не было видно с самолета, с плавучих и разборных мостов, я всматривалась в мутные и плодоносные вьетнамские реки. Но впервые я окунулась во вьетнамскую реку, когда она пришла ко мне в дом.

Ха — река, хоть пока речушка, рассказывает, лопоча уже по-болгарски.

— У нас в детском саду есть очень хорошие убежища. Лужи в них лишь досюда (показывает выше колен), а не досюда (показывает выше пупка). Это для послушных детей, которые как услышат тревогу, сразу бегут. А кто опоздает, тому места в них уже не хватает…

Однажды бомба разбила весь детский сад. Но Ха бегает быстрее всех и поэтому сидит в самом глубоком убежище. Непослушных детей, прятавшихся не в убежищах, а в канавках, завалило землей. Одну девочку убило у входа в убежище. Не добежала.

Родители другой девочки услышали про бомбардировку детского сада. Садятся на велосипеды и скорее едут туда. Дорогу преграждает река. Мост через нее поврежден: на середине разъят, хотя проем и не очень широк. Мать остается на берегу. Отец разгоняется на велосипеде и, как с трамплина, преодолевает преграду.

Девочка оказалась жива. Радости нет конца. Чтобы обрадовать мать, отец увозит дочку с собой, привязав ее к багажнику велосипеда. Ха машет ей рукой, они подружки.

Теперь отец едет медленнее. В самом опасном месте на мосту душа его дрогнула, да и велосипед был уже тяжелее, и они упали в реку. Отец хорошо плавал. Но девочка была ведь привязана к багажнику. Он нырял до тех пор, пока не утонул сам. Мать все это видит с другого берега. Может быть, она и сейчас стоит там?

Ожидание останавливает течение времени.

В каком-то безвременье кружусь по городу, но, кажется мне, не сдвигаюсь с места. По нескольку воздушных тревог в день, дальние раскаты, журналистские разговоры, записная книжка. Но ничего не происходит.

Когда ничего не происходит, происходят самые важные вещи.

В эти дни и часы ожидания во мне созрел другой человек. Слежу за собой со стороны двумя детскими, ничего не пропускающими глазами. Как утром выползаю из постели, как моюсь, как держусь сама с собой, наедине. Начинаю молчаливую борьбу со своими привычками.

Мне неудобно пользоваться ножом и вилкой, когда рядом так ловко и деликатно орудуют палочками. У меня чувство, что я прокалываю и режу живое мясо. Ребенку я покажусь мясником.

Слежу беспрестанно за выражением своего лица. Может ли приютиться и успокоиться на нем детский взгляд? Что отравляло мое детство? Ни землетрясения, ни детские болезни, ни суровые запреты, было что-то другое: нервное напряжение, боль, усталость на лице моей матери. Лишь бы мне не повторить свою мать.

Мое желание из абстрактной идеи начинает перевоплощаться в реальный реквизит детства: рыбий жир, принудительное питье молока с пенкой в холодные, противные утра, мытье шеи и ушей щиплющим мылом, шерстяные колкие чулки, стрижка ногтей, купанье в горячей воде, словно с тебя сдирают кожу, беганье до пота, переодевание. «Пора ложиться!», «Пора вставать!», «Пора есть!»

Неужели я погребу еще одно существо во всем этом?

Нет, я создам ей другое детство. Полная свобода, чтобы каждая обязанность превратилась в игру. Извлекать радость из всего. Не материнская опека, а дружба. Откровенность, веселье, музыка, поэзия, введение в чудеса природы, науки. Одним словом, очень легко воспитывать чужих детей.

Но, спрашивается задним числом, как мне поступить хотя бы в этот день?

Вся моя педагогическая, заранее разработанная система залита и забрызгана бутылкой чернил.

Торчу посреди комнаты, как парализованный гнев. Мои проклятья изрешетили все небо, но против милого бешеного зверька я не выпускаю ни одного слова. Ребенок не мой. Я не имею права быть с ним суровой и грубой.

Моя мать по законному праву начинает ругать меня, свою дочь:

— Как же ты вовремя не подумала! Что же ты не пожалела мои последние дни?

А ведь я-то только и думала о ее последних днях. Хотела их обогреть и скрасить.

Оказавшись меж двух огней — воплями девчонки и криками матери, где мне искать спасенья? В чернильной луже? Утопиться бы в ней! Схватываю охапку свежих литературных газет и начинаю впитывать, собирать ими густую липкую жидкость. «Lettres français» впитывает неважно, но «Литературная газета» и «Литературен фронт» — превосходно. Мать над моей головой оплакивает паркет и себя. Меня клянет. Но все мое внимание в луже чернил. Хорошо, что она неглубокая.