Бархатным, плюшевым голосом (я все еще зла за то, что не повезли меня на цементный завод) она день за днем нанизывает историю эвакуированного детского сада.

5 августа 1964 года начались бомбардировки. Это было прямой угрозой детям. На заводе решили их эвакуировать. Вначале встретились с большими трудностями. Родители не отпускали своих детей. В деревнях тяжелые условия: нечистая вода, болезни, комары. Городские дети привыкли спать под сеткой. Целая проблема соблюдать гигиену…

Слушаю в полудреме, как жужжание надоедливой мухи. А какие сенсационные данные мой румынский соперник собрал на цементном заводе? Мне не остается ничего другого, как терпеливо выслушивать. Оказывается, ребята сами разводят кур, чтобы прокормиться.

— …При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…

Бархатный, плюшевый голос, расплавляясь в духоте дня, убаюкивает меня. Смутно ощущаю, как некто с кошачьим мурлыканьем трется о мою юбку, гладит мои босые ноги. Смотрю вниз: одна черная до блеска головка пробралась к моему стулу. Смуглая ручка воровато ощупывает юбку, кожу моих рук и ног. Схватываю ее. Она тянется, чтобы вырваться. Поворачиваю ее головку кверху и вижу лицо самого детства. Носик приплюснулся, будто о стекло в окошке. Но окошко это — на тайны мира.

— Как тебя зовут?

Хоан переводит не только вопрос, но и мой тон, от меня самой скрытый. Слышу свою собственную чудовищную разнеженность в чужом переводе, и мне становится неловко.

— Ха, — отвечает ребенок, как бы вздыхая.

— Река, — переводит Хоан.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…». Лишь сейчас эти слова доходят до меня и вливаются в сердце.

Заведующая Нюнг прогоняет непослушную девочку и продолжает доклад:

— Здесь не было помещения, не было кроватей, утвари. Временно взяли кровати у местного населения.

«Не было ли в них паразитов?» — думаю я, а лицо мое поворачивается, как подсолнух за солнцем, чтобы увидеть Ха. Не могу ее отыскать среди бесчисленной стаи черноголовок.

— Поначалу малыши плакали о родителях, особенно по вечерам. Мы, как воспитатели, должны были проявить горячую любовь к ним, чтобы они полюбили и нас. Мы сделали все, чтобы создать красоту в жилье и в комнатах для игр, чтобы привязать их к нам. Обучаем детей физкультуре, морали, догадливости, эстетике, любви к труду, медицинской помощи. Они были непривычны к трудным условиям.

Вслушиваюсь внимательнее. Представляю себе черную головку, согнутую под тяжестью невзгод.

— Некоторые заболели, мы начали их лечить…

— От чего? — перебиваю нетактично. Воспитательница делает спокойное лицо:

— От экземы, нарывов… Ввели строгую гигиену, умыванье, стали купать.

Маленькие кадры только что виденного: лица, расцарапанные чесоткой, лица, вымазанные лиловыми чернилами. И тут же чистое, как слоновая кость, лицо маленькой Ха. Начинаю догадываться.

— Сколько детей в детском саду?

— Начали с тридцати. Теперь — шестьдесят.

— Но тех, что меня облепили при встрече, было триста, четыреста.

— Это местные, деревенские дети. Наши только те, что в фартучках.

Ах вот оно что. Но они же разные, как будто из двух разных веков!

— Местные жители приносят подарки нашим детям — бананы, фрукты. Но самая большая проблема — вода. Носим ее издалека. Каждая воспитательница несколько раз в день идет с коромыслом. Дети помогают. Потом мы ее кипятим.

Оглядываюсь окрест и вижу, что в болотах копаются люди. Ищут какие-то корешки, что-то сажают. Детишки (деревенские) помогают родителям. Время от времени они поднимают личики, перепачканные в тине, и смотрят в нашу сторону, на детский сад. Не райский ли сад для них?

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…» Эти слова, которые я пропустила сначала мимо ушей и которые потом дошли до меня, начинают заполнять все мое сознание.

— Местное население очень хорошо к нам относится. Вырыли убежища для наших детей… Угощайтесь! — приглашает тетя Плюш.

Пью горьковатый бодрящий чай, приправленный размышлениями.

Эвакуация детей в этой стране — острая социальная проблема. Слишком велика разница условий жизни в деревне и в городе. Эвакуировать городской детский сад в народную гущу — и смелость и доверие к доброте своего народа. Этот детский садик, как ухоженное рисовое поле среди диких болот. Но то же сравнение я могу применить, когда вспоминаю наших болгарских выхоленных детей.

Лестница, лестница от земли и до неба. Каждая ступень вызывает жалость, если на нее смотришь сверху, и вожделение, если смотришь снизу. Подъем со ступени на ступень занимает столетие, а то и больше. А война сталкивает человечество назад со ступеней, на которые оно с такими усилиями вскарабкалось.

Печать колониализма и войны оттиснулась на детских личиках, как на воске.

Ищу маленькую Ха, чтобы прополоснуть свой взгляд как в шаловливой речушке. Вижу в ней зыбкие возможности красоты, изящества, тонкости измученного народа. Нашла. Вот она в букете девочек в фартучках. Узнаю ее по вертлявому, неспокойному движению головки, которая недавно просунулась к моему стулу, чтобы ничего не пропустить из того далекого мира, который пришел сюда вместе со мной.

Подхожу к ним. Вижу, что на руке у каждой девочки металлический браслет. Разглядываю ручку Ха. В браслете она кажется еще тоньше. Кажется, хрустнет от простого прикосновения.

— Девочка, что у тебя за браслет?

Пальчики с трудом поворачивают металлическую пластинку, чтобы показать мне, что там на ней написано. Ручка потная. На ней от браслета синий след, как от цепи. Ребенок что-то говорит на своем щебечущем односложном языке.

Хоан, подражая детской улыбке и соблюдая интонации девочки, переводит:

— Видишь, написано мое имя: «Хоан Тху Ха из Хайфона. 5 лет».

Ощущаю в себе приступ нежности и стараюсь запомнить все имя полностью. Я еще не подозреваю, какие осложнения из всего этого произойдут.

— Почему ты не снимаешь его в такую жару? Разве он тебе не мешает?

Хоан переводит недоуменную серьезность ответа:

— Нельзя мне его снимать ни днем, ни ночью. Если меня разорвет бомба, по браслету поймут, что это была Ха…

С этой секунды меня уже нет. Появилась другая, но эту себя я еще не знаю. Все, чем я жила до сих пор, представляется вздором, во всяком случае чем-то не моим.

Ручка выскальзывает из моей. Но моя ладонь еще полна ее теплотой, ее беззащитностью. Понимаю свое бессилие. Не могут защитить даже эту детскую ручку. Что же я? И зачем же я? Но от сознания бессилия на меня находит вдруг такая сила, какой я в себе и не подозревала.

Тетя Плюш рассказывает смешной случай с Ха. Вчера утром детей повели на прогулку. Застала тревога, забили в рельсу: малышам — в окопы. Из-за этого вернулись только к вечеру, пропустив обед, голодные и усталые. Ха, чуть живая, сидит на пороге. Спрашиваю у нее: «Что хочешь: лимонад, чай, бананы?» «Хочу мира», — ответила нахмурившись Ха.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище».

Начинаются игры в мою честь. Мне выносят стул и дают веер, на котором нарисованы пальмы. Сажусь, как колонизатор, и веером раздуваю жару, словно угли на скаре.[2] Не выпускаю из глаз непоседу Ха. Деревенские мальчишки толпятся вокруг, отгоняемые воспитательницами. Они оттягиваются назад, потом наступают снова. Глаза светятся словно сквозь решетку.

Тетя Плюш продолжает убаюкивать меня.

— Нам надо быть осторожными, чтобы у деревенских детей не возникла неприязнь. Городским родителям, навещающим детей, запрещается приносить конфеты и подарки. Мы часто показываем деревенским детям наши игры. Они очень рады. Большие трудности стоят перед нами по объединению народа. Эвакуация может нас разъединить. Но если будем отдавать все силы, она сплотит.