— Похоже на неуклюжее изображение человеческой фигуры, — заметил Олег. — Вот только рук не хватает.

— Да-да! — оживился Хомутов. — Одна из существующих версий именно такая. Но не исключено, что изображена священная черепаха, символ вечности. А может, это план жилища, как было принято у многих древних народов… Что в действительности означала сия фигура, остается загадкой… Смотрите дальше. Прямоугольник разделен внутри на десять отсеков поперечными стенами. Это уже настоящие стены, уходящие вниз. Пока мы откопали их до пятиметровой глубины, но конца еще и не видно.

— Как вы думаете, до какой глубины они могут продолжаться? — Олег слушал со все возрастающим вниманием.

— Гм… — Хомутов прищурился и, поглаживая усы, оценивающе взглянул на захоронение. — Не хотелось бы гадать… но у меня есть кое-какие основания думать, что стены уходят вглубь метров на двенадцать-тринадцать.

— Ого! — невольно воскликнул Олег.

— А что вы думали? — Хомутов усмехнулся так, словно сооружение этого захоронения было делом его рук. — Это могила князя, главы рода…

Рабочий день на раскопе начинался с семи утра. Труд был первобытно прост. Землю выбирали послойно, на глубину штыковой лопаты, накладывали в обыкновенные двуручные тазы и передавали наверх из рук в руки по цепочке, для чего вдоль стен оставлялись специальные земляные ступени. Этим занимались Олег и шесть юных землекопов, которых он прозвал туземцами за их густейший загар. Хомутов и Лариса зачищали стены кухонными ножами и обрабатывали появляющиеся из глубины глиняные черепки, кости и прочие находки, всячески стараясь при этом не стронуть их с места. В час дня, когда жара набирала полную силу и в раскопе становилось нечем дышать, объявлялся перерыв до пяти вечера. Пообедав, все разбредались по палаткам или же шумной гурьбой шли на речку.

Первые полторы-две недели Олег был хмур, замкнут и даже как-то подавлен. Не легко оказалось втягиваться в каждодневную, хоть и не слишком тяжелую, а все же физическую работу под палящим солнцем. Но угнетало Олега не это. Все, что привиделось ему тогда, бессонной ночью на балконе, он описал, лежа в палатке, за пару вечеров. Поставив многоточие после слов „…суровые и необъятные просторы Великой степи…“, Олег несколько самонадеянно решил, что продолжение не замедлит явиться. Однако проходили за днями дни, а он не ощущал в себе ничего, кроме раздражающего чувства бессилия — хоть бейся в отчаянии головой о стены княжеского захоронения. Напрасно читал и перечитывал он одолженные у Хомутова книги о хуннах, сидел по ночам на краю раскрытого могильника, пытаясь разглядеть призрачные тени тех, чьи ладони некогда касались этих шершавых камней, напрасно исписывал и рвал бумагу, запас которой был у него не так уж и велик. Пропало, пропало куда-то озарение, посетившее его однажды, и между поэтом и хуннской степью снова залегла немая и непроницаемая толща протяженностью в две тысячи двести лет…

День был обычный — небо слепое от зноя, безветрие. Зато к вечеру над горизонтом закурчавились облака тяжелого дымного цвета с лиловым оттенком. Вспухая, они быстро съели всю синеву. Земля умолкла, притаилась. В облаках возникло неразборчивое рычанье, за которым через миг последовал такой отчаянный взрыв, что лесистый хребет по соседству зябко тряхнул своей дремучей шубой, точно пес, вылезший из воды. Начался ливень и вскоре перешел в обстоятельный, неторопливый дождь на всю ночь.

Приспособив у изголовья свечу, Олег спозаранку влез в спальный мешок. От нечего делать взялся за рукопись. В который уже раз перечитывая написанное, он вдруг увидел: а ведь Тумань-то обречен! Олег даже присвистнул. Конечно же правителя, который отвергает бранную славу и походную добычу ради спокойной жизни и мирных радостей, беспощадные нравы того времени почти наверняка обрекали на гибель; свои же князья должны были его уничтожить. Это возвышало Туманя, делало его непонятым мучеником, готовым принять смерть, лишь бы спасти свой народ от истребления.

Погасив свечу, Олег еще долго лежал в темноте, думая о том, что натура Туманя, по сути дела, глубоко чужда воинственному духу кочевых племен, что слепое право наследования вознесло на престол хуннских шаньюев человека, родившегося не в свое время, и что смерть Туманя, таким образом, есть результат трагического разлада личности с эпохой. „Трагедия… Разлад с эпохой…“ — не без удовольствия повторил он сквозь сон, уверенный, что уж теперь-то подспудные силы хуннской истории станут для него раскрытой книгой.

…Снаружи доносился слитный рев сотен голосок, лязгали мечи, яростно взвизгивали кони, слышались глухие хрустящие удары. Олег метался в красноватом тесном полумраке и всюду натыкался на какие-то хрупкие предметы, отшвыривал и давил их ногами. Он пытался найти свой дорожный меч и ввязаться в битву. По обилию вычурных безделушек, по шелковой драпировке стен он догадывался, что находится в юрте яньчжи. Наконец Олег отыскал меч и бросился к выходу. Но тут перед ним вдруг опустился золототканый ковер, на котором в кроваво-красных тонах была изображена Эльвира, возлежащая на тигровой шкуре. Она призывно улыбалась и делала знак рукой, приглашая лечь рядом с нею. Олег кинулся в другую сторону, но тот же самый ковер возник перед ним и здесь. Он остановился, задыхаясь, — со всех сторон его окружали живые, шевелящиеся изображения Эльвиры… впрочем, нет, — это была уже сама хозяйка юрты — яньчжи Мидаг. А рев за стеной переходил в тягучий стон. Битва близилась к концу, и кто-то одолевал… „Зарежь меня, — томно говорила яньчжи. — Зарежь, иначе не выйдешь отсюда… Ты должен меня убить, так сказал мудрец даос…“ Олег затравленно огляделся и, внезапно решившись, выхватил меч, замахнулся, но почему-то в руке его оказалось не оружие, а огромное опахало из павлиньих перьев… Ни звука уже не доносилось снаружи. Бой окончился. Олег никак не мог понять, кто же победил…

„К чему бы такой сон? — гадал Олег, проснувшись. — Не выпускала ведь, не хотела, чтобы я влез в эту резню… Кстати, так оно и есть: Эльвира ни за что не одобрила бы моего увлечения кровавой стариной… А яньчжи хороша!.. Как там у классиков-то? Жена восточная, на пурпурной постели, сквозь сон почуявши, как в обнаженном теле… так-так… Ага, вот оно:

Эх, яньчжи, яньчжи…“

Минул день, другой, и поэта начали охватывать сомнения — где-то в глубине души он все же почувствовал: Тумань зашел в гибельный тупик вовсе не потому, что был недопустимо миролюбив, а князья — отъявленные головорезы, жаждущие только крови и чужого добра. Бесспорно, и Гийюй, и Бальгур, и другие — жестоки, как жестоко само их время, но по-своему они и благородны, разумны, по-своему же и добры. Да, неизбежно надвигавшаяся смерть шаньюя Туманя брала свое начало не там, где думал Олег. Это было полное крушение замысла, и поэт, находивший в характере Туманя некое сходство со своим, не ощущал большого желания живописать его крах. Эльвира, оказывается, не зря являлась ему во сне…

С сожалением распростившись с обреченным повелителем державы Хунну, он по той странной прихоти натуры, что кидает людей из смеха в слезы, внезапно сделался беспечным и озорным весельчаком.

Первой его жертвой оказался Харитоныч. Сидя как-то вдвоем с Олегом у костра, он решил выведать, для чего Хомутов, пожилой и солидный человек, раскапывает могилы, издавна пользовавшиеся в окрестных деревнях недоброй славой. Старика это очень беспокоило.

Было уже поздно. Ребята, намаявшиеся за день, разошлись по палаткам. Хомутов, как обычно, писал и чертил что-то у себя при свече. Пошла укладывать дочку Лариса. Уставясь в огонь, Олег не спеша отхлебывал из кружки. За это время он вновь открыл для себя тихую прелесть чаепитий у костра, когда взгляд не в силах оторваться от завораживающей и странной жизни огня, когда мысли витают неизвестно где, отпущенные на волю, безграничные, а на душе — мир, покой, тишина…