Что за люди кругом, сам я что здесь делаю? — недоумевал он, глядя на проходящих мимо ковбоев, китайцев и индейцев.
— Пора бы уже в Сан-Игнасио воздвигнуть памятник Месропу Маштоцу! — иронизировал он. Месроп Маштоц, живший примерно за четыреста лет до Рождества Христова, создал армянский алфавит, совершенно не похожий на другие алфавиты. Армяне, кстати, были первым народом, который сделал христианство своей государственной религией.
— Миллион, миллион, миллион, — повторял он. Считается, что турки миллион армян убили в ту резню, когда моим родителям удалось спастись. То есть, две трети армян, живших в Турции, и около половины армян во всем мире. Сейчас нас около шести миллионов, включая двух моих сыновей и трех внуков, которые о Месропе Маштоце ничего не знают и знать не хотят.
— Муса Дах! — восклицал он. Так называлось местечко в Турции, где горстка армян — мирных жителей сорок дней и ночей противостояла турецким солдатам, пока не была истреблена полностью — примерно в то время, когда мои родители — со мной в мамином животе — целые и невредимые добрались до Сан-Игнасио.
— Спасибо, Вартан Мамигонян, — любил он повторять. Так звали армянского национального героя, возглавившего войско армян в проигранной войне с персами в пятом веке. Но тот Вартан Мамигонян, которого имел в виду отец, был обувным фабрикантом в Каире, шумной многоязычной столице Египта, куда, спасаясь от резни, бежали мои родители. Этот человек, сам еле уцелевший в какой-то резне, уверил моих наивных родителей, которых случайно встретил на пути в Каир, что они увидят улицы, мощенные золотом, если только доберутся — куда бы вы думали? — в Сан-Игнасио, штат Калифорния. Но об этом я потом расскажу.
— Может, и раскусишь, что такое жизнь, только уже слишком поздно, — говорил он. — Мне теперь все равно.
— Не теряйте надежды, друзья, за бедою приходит удача, — напевал он. Это, сами знаете, из американской песни «Дом на ранчо», он слова перевел на армянский. Считал их дурацкими.
— И Толстой тачал сапоги, — любил он повторять. И правда: величайший русский писатель и идеалист, стараясь заняться каким— то, как ему казалось, стоящим делом, одно время тачал сапоги. Позволю себе заметить, что я тоже могу тачать сапоги. Если понадобится.
Цирцея Берман говорит, что может брюки сшить, если понадобится. Когда мы познакомились на берегу, она рассказала, что у отца ее была брючная фабрика в Лакаванне, штат Нью-Йорк, но потом он разорился и повесился.
Если бы мой отец не умер на «Отважных капитанах» со Спенсером Треси и Фредди Бартоломью в главных ролях и увидел написанные мною после войны картины, из которых кое-какие привлекли серьезное внимание критиков и были проданы за недурные по тем временам деньги, он бы уж точно, как большинство американцев, презрительно фыркал и глумился над ними. Высмеивал бы, разумеется, не меня одного. Высмеивал бы и моих собратьев по кисти, абстрактных экспрессионистов Джексона Поллока, Марка Ротко[1], Терри Китчена и других, которые, не в пример мне, теперь признаны величайшими художниками не только Америки, но и всего этого мира, черт бы его подрал. Но мне-то одно вонзается в голову как шип, хоть много лет я об этом и не задумывался: он бы не колеблясь глумился над собственным сыном, надо мной, значит.
Вот так, благодаря беседе, в которую миссис Берман втянула меня всего две недели назад, я впал в нелепую юношескую обиду на отца, умершего чуть ли не пятьдесят лет назад. Позвольте спрыгнуть с этой проклятой машины времени!
Но попробуй-ка спрыгни с нее, с проклятой машины времени! Никак уж этого не хотел бы, а пожалуйста, все время возвращаюсь к мысли, что отец хохотал бы, как все прочие хохотали, когда мои картины из-за непредсказуемых химических реакций между грунтовкой холстов и акриловыми красками, которыми я их писал — да еще и полосы пожирнее из тюбика выдавливал, — возьми и погибни.
Только вообразите: люди, заплатившие за картину пятнадцать, двадцать, даже тридцать тысяч долларов, вдруг видят совершенно чистый — хоть заново на нем пиши — холст да цветные разводы и что-то вроде пересохшего рисового пудинга на полу.
Я стал жертвой послевоенного чуда. Моим молодым читателям, если таковые найдутся, надо объяснить, что вторая мировая война сильно напоминала сбывшееся пророчество об Армагеддоне, то есть решительной схватке добра со злом, так нечего и удивляться, если за нею начались чудеса. Растворимый кофе — вот вам чудо, пожалуйста. И еще ДДТ. Придумали ДДТ насекомых изводить, почти всех и извел. Ядерная энергия, предполагалось, так удешевит электричество, что и счетчики ни к чему станут. Кроме того, предполагалось даже, что ядерная энергия сделает еще одну войну просто немыслимой. Рассуждайте теперь о хлебах да рыбах, которыми Христос четыре тысячи человек насытил! Антибиотики со всеми болезнями покончат. Лазарь и не умер бы никогда — недурно, а? Выходит, Сын Божий вообще ни к чему.
Да, и всякая удивительная еда появилась, а вскоре у каждой семьи, наверно, будет свой вертолет. Новые удивительные ткани выдумали — стирай в холодной воде, а гладить совсем не надо! Стоило повоевать ради такого-то, точно говорю!
Во время войны придумали словечко, чтобы обозначить полный беспредел, людьми устроенный, — запонез, сокращенное «затрахано до полной неузнаваемости». Ну ладно, теперь вся планета запонез этими послевоенными чудесами, а вот тогда, в начале шестидесятых, я одним из первых пал жертвой такого чуда — акриловой краски, стойкость которой, согласно рекламе того времени, «переживает улыбку Моны Лизы».
Название краски было Сатин-Дура-Люкс. Мона Лиза все еще улыбается, а спросите насчет Сатин-Дура-Люкса местного торговца красками, и если он в своем деле не новичок, то рассмеется вам в лицо.
— У вашего отца был синдром уцелевшего, — сказала Цирцея Берман тогда на пляже. — Его совесть мучила за то, что выжил, когда все его друзья и родственники погиб— ли.
— Его даже то мучило, что я не погиб.
— Считайте, что чувства были благородные, только не в то русло пошли, — говорит.
— Очень он меня огорчал, и вообще, зря мы о нем заговорили.
— Раз уж мы заговорили, почему бы теперь не простить его?
— Я уже сотни раз прощал. Теперь буду умнее, пусть расписку дают. — И говорю: у мамы было гораздо больше основании этот синдром иметь, ведь она оказалась прямо в мясорубке, лежала притворившись мертвой, под трупами, кровь везде, стоны. А была она тогда не намного старше кухаркиной дочери Селесты.
Прямо перед собой, всего в нескольких дюймах, она видела лицо мертвой старухи без единого зуба. Рот у старухи был открыт, и из него на землю вывалилось целое состояние — неоправленные драгоценные камни.
— Если бы не эти драгоценности, — сказал я миссис Берман, — не был бы я гражданином нашей великой страны и, значит, никак бы вас упрекнуть не мог за то, что вы вторглись в мои частные владения. Это мой дом там, по ту сторону дюн. Надеюсь, вы ничего такого не подумаете, если безобидный старый вдовец, которому тоскливо, угостит вас в этом доме рюмочкой — вы пьете? — и попросит отужинать в компании его столь же безобидного друга? — Я имел в виду Пола Шлезингера.
Она приняла приглашение. А после ужина я вдруг услышал, что говорю:
— Если вы предпочли бы остановиться здесь, а не в гостинице, милости просим. — И дал ей то же обещание, которое много раз давал Шлезингеру: — Обещаю не беспокоить вас.
Так что будем честными. Несколько раньше я сказал, что понятия не имею, как вышло, что она поселилась в моем доме. Будем честными. Я ее пригласил, так-то.
1
Джексон Поллок (1912-1956), американский художник, в 40-е годы глава «абстрактного экспрессионизма»; Марк Ротко (1923-1970), американский художник-абстракционист.