Из Оренбургского войска с давнего времени посылалась команда в составе четырех сотен в Нижний Новгород на время ярмарки. Там казаки встречались со своими единоверцами из разных мест России и от них узнавали об общем стремлении всех староверов к поддержанию исповедывания старой веры. Из Нижнего казаки, жившие по Уралу, сопредельно с Уральскими, привозили православных священников, за деньги соглашавшихся перейти в раскол, и скрывали их то в Оренбургских, то в Уральских станицах.

Епархиальное начальство, узнав об этом, с помощью полиции ловило и выдворяло таких попов, но через короткое время они появлялись снова и продолжали свою деятельность.

В станицах 2-го отдела, а по тогдашнему округа, 5 или 6 человек казаков явились на смотр не в мундирах, а в обыкновенной одежде и сказали, что они готовы служить царю верою и правдою, если им дозволят носить бороды, как Уральским и Донским казакам. Особенное упорство проявил казак Пшеничников (Троицкого уезда, Кундравинской станицы). Он явился на смотр в простой одежде с книгою священных правил и говорил, что не он, а св. отцы установили ношение бород; христианский государь не должен им делать запрета; для царя нужна служба, которую казаки будут нести, а с бородой или без бороды человек — не все ли равно? Об этом случае окружный штаб-офицер полковник Ханский лично доложил Перовскому. Пшеничников с его единомышленниками был привезен в Оренбург. Тут его поручили опытному и кроткому протоиерею кадетского корпуса Петру Алексеевичу Сахарову при участии наказного атамана Ивана Васильевича Подурова и правителя генерал-губернаторской канцелярии Глебова, отличного юриста. Сколько не убеждали Пшеничникова, что для Бога вера и для государя служба никак не исключают одна другой, он оставался при своем убеждении потерпеть за бороду. Перовский конфирмовал решение в 3 т шпицрутенов, но дал разрешение Подурову простить казаков, если они раскаются. Когда выстроены были солдаты, Подуров объявил об этом. Пшеничников перекрестился и пошел первым, сказав, что он не для показа готовил себя и вынесет все, пока жив. Некоторых из казаков несколько раз выводили для наказания и добивали. В живых остался, кажется, один Пшеничников.

Применив наказание шпицрутенами, Перовский превысил свою власть. За несколько времени до этого состоялся закон, что нижние чины из раскольников за поступки, имевшие в основании религию, не подвергаются телесному наказанию, а подлежат ссылке. Перовский, находя такой закон для Оренбургского края неудобным, чрез военного министра просил об оставлении прежнего порядка и император Николай Павлович на его представлении положил резолюцию: «Зло нужно уничтожить в начале и бород казакам не носить, исключая стариков более 50 лет, и вообще таких даже в урядники не производить». Это послужило началом ношения бород стариками[25].

С покорением коканской крепости Ак-мечети, разбитием коканских скопищ и прочным утвержденинием нашего владычества на Сыр-Дарье, киргизы увидели свои надежды на ханства Хиву и Бухару потерянными, полную покорность русскому царю неизбежною, но тем не менее, оставались кое-где думавшие иначе. Они совершили гнусное дело: толпа киргиз убила султана правителя западной части орды, полковника Арасланова, имевшего для своего прикрытия отряд в 200 человек Оренбургских казаков. Дело было обставлено так, что сам султан-правитель приказал начальнику отряда не вмешиваться в частные распри киргиз. На ночь казаки встали вдали отдельным лагерем, а утром узнали, что султан-правитель изменнически убит в своей кибитке, имение расхищено и скот у его приверженцев разграблен. Виновные подлежали тяжкому наказанию и должны были быть непременно розысканы. Для наказания посланы были отряды казаков, которым было приказано грабить скот и убивать всех, кто попадется, дабы такой карою устрашить народ и показать, что русские везде найдут убийц, куда бы они не скрылись. У киргиз отбиты были десятки тысяч баранов, лошадей, рогатого скота и верблюдов. 1855 и 56 г., в которых совершалось это событие, был голодный. Весь скот пригнали на линию, но ни сена, ни соломы, ни другого довольствия не было, продавали его за бесценок, а зимою все погибло. На следующий год скота из степи в пригоне не было и мы при дорогом хлебе имели дорогое мясо; вместо 2 коп. за фунт баранины и 3 коп. говядины платили 7 и 10 коп. за фунт. Вышло, что одновременно с наказанием киргиз наказали и своих. Дороговизна на мясо после этого продолжалась еще долгое время.

В Оренбургской губернии Челябинский уезд издавна известен был зажиточностью крестьян. Плодородная почва, выгодные условия для развития скотоводства и другие промыслы выдвинули челябинских крестьян сравнительно с другими. До половины 40 гг. челябинцы в каждом приезжавшем к ним чиновнике видели начальника, принимали честно и непременно дарили деньгами без всякого повода или желания заручиться покровительством, и поступали так по старине, как делали их деды. Приезжавший подчивался водкою или вином, подносимыми в стакане, на дно которого клались золотая или серебряная монета, а иногда ассигнация — под, стакан; вино выпивалось, а деньги, называемые честным, брались гостем; не принять честного значило обидеть хозяина. Простому народу жилось хорошо, привольно и легко, благо в то далекое прошлое время чиновников у крестьян, было немного: исправник, заседатель земского суда, иногда уездный стряпчий, — вот весь персонал, с которым знался крестьянин; это не то, что ныне мужик не знает, кто его начальник: земский, мировой судья, председатель съезда, становой пристав, исправник и другие, коих целый легион. В конце 1830 г. правительство ввело над крестьянами опеку, в особом учреждении под названием палаты государственных имуществ, окружных начальников с помощниками и волостными и сельскими старшинами. В Челябинском уезде было введено это новое учреждение и, как все новое, вызывало разные толки, разносителями которых были солдаты, как люди всюду бывавшие и более простого мужика развитые. Ранее все крестьяне назывались казенными, а тут — новое наименование государственных, главное учреждение названо Мистерством государственных имуществ. Судили, рядили, что это за министерство. Мужик, может быть, слышал, что у царя есть министры, значит это их начальник, а тут пустили слух, что они не царские или казенные крестьяне, а министерские, значит, принадлежат министру. Солдаты добавили, что, вероятно, государь проиграл их в карты своему министру Киселеву (первый министр Государственных имуществу), которого назвала почему то Кульневым, быть может потому, что Кульнев был известный воин и ему всего ближе быть министром у царя. Мужики пошли дальше: если они проиграны министру, т. е. барину, значит будут барскими, как внутри России, и порешили в барские не итти. Новым учреждением дарована была крестьянам некоторая льгота во взносе податей назначением в год двух сроков. Челябинские сборщики повезли в казначейство подушные за весь год. Казначейство взяло одну половину, а в приеме другой отказало. Мужики начали говорить, что слухи оправдались: если они царские, то зачем казначейство не принимает подушных денег. Пошло обвинение волостных голов с прочим должностным людом в том, что они скрывают от крестьян новое их положение; окружный и в Уфе палата тоже подкуплены и мужики решили требовать от голов указа о переходе их в барские крестьяне; когда те клятвенно уверяли, что ничего не получали, обратились к духовенству, требуя от него обявить им указ и не скрывать истину. Когда духовенство отказалось предъявить указ по неимению такового, крестьяне употребляли насилие как над своим начальством, так и над духовенством; тех и других купали в холодной воде, в прорубях, но ничего, конечно, не добились; перерыли все дела в волостных правлениях, нашли земледельческую газету с изображением плуга новой системе и решили, что эти плуги назначены для обработки барской земли. Общее мнение было то, что нужно всеми мерами отстаивать свои прежние права.

Местные власти слали в Уфу донесения и рапорты, что мужики бунтуют и чтобы прибыли высшие власти. Исправник де-Греве заявлял, что может быть личное присутствие губернатора, которым был Талызин, остановит дальнейшее распространение бунта, который уже охватил соседние уезды Пермской и Тобольской губернии. Талызин послал в Челябинский уезд управляющего палатою государственных имуществ Львова, но он решительно ничего не мог сделать. Талызин написал военному губернатору Обручеву, что одно его присутствие и войско могут укротить волнение, а высланные небольшие отряды из местных башкир были прогнаны крестьянами, оружие и лошади у них отобраны. Обручев наконец принял все дело на себя. Командующему башкирским войском, полковнику Балкашину предписано явиться с несколькими сотнями конных надежных башкир в село Чумляцкое, наказному атаману Оренбургского войска графу Цукато, собрать несколько полков казаков, начиная от Верхнеуральска до границ Сибири, из Троицка направить стоявший там баталион пехоты. Весь отряд был разделен на три части: с восточной стороны атаман с казаками, в центре Балкашин с башкирами, а с запада сам Обручев с пехотой и казаками. Мужики, узнав об этом, немного струсили, но никто покорности не изъявил, ибо надеялись отстоять свое дело. В отряд Балкашина вступил и я в чине урядника. В отряде Балкашина были: сотник Филатов, личный его адъютант ротмистр Житков и поручик Шотт. Последнему поручено было в Верхнеуральском уезде сформировать, кажется, 400 человек и следовать с ними в Челябинский уезд, Житкову с двумя кантонными начальниками башкир Челябинского уезда — сформировать две сотни и иметь их в своем распоряжении. Мне пришлость вести всю письменную часть по отряду: получать бумаги, писать предписания и докладывать непосредственно Балкашину. Из Оренбурга я выехал, в чем был, за два дня до праздника св. Пасхи и вместе с Житковым приехал в д. Аджитарову, Челябинского уезда, населенную мещеряками. Вскоре туда прибыл Балкашин, Обручев и граф Цукато.