— Успокойтесь, коммендаторе, — взмолился синьор Мантисса. — Нас могут услышать. Это — детали, уверяю вас. Все предусмотрено. Цветочник, к которому Чезаре ходил вчера вечером…

— Цветочник? Цветочник. Вы что, посвятили его в свои тайны? Так, может, вам лучше опубликовать свои намерения в вечерних газетах?

— Но он безопасен. Он только сделает дерево.

— Дерево?

— Багряник. Небольшой, метра четыре, не выше. Чезаре работал все утро, выдалбливая ствол изнутри. Поэтому нам нужно все сделать поскорее, пока не завяли его лиловые цветы.

— Простите мою ужасную тупость, — сказал Гаучо, — но, если я правильно вас понял, вы собираетесь свернуть "Рождение Венеры" в рулон, засунуть его в пустой ствол багряника, пронести его около трехсот метров мимо армии охранников, которые к тому времени уже будут знать о краже, и выйти с ним на Пьяцца делла Синьориа, где, предположительно, вы затеряетесь в толпе?

— Именно. Ранний вечер — лучшее время для…

— A rivederci.

Синьор Мантисса вскочил на ноги.

— Прошу вас, коммендаторе, — воскликнул он. — Aspetti. Мы с Чезаре оденемся рабочими, понимаете? Уффици сейчас реставрируется, и в этом не будет ничего необычного…

— Простите, — сказал Гаучо, — но вы оба — психи.

— Но ваша помощь очень важна для нас. Нам нужен лев, искушенный в военной тактике, стратегии…

— Очень хорошо. — Гаучо вернулся и встал, словно башня, над синьором Мантиссой. — Я предлагаю вот что. В зале Лоренцо Монако есть окна, ведь так?

— На них тяжелые решетки.

— Ну и что? Бомба, небольшая бомба, я вам ее достану. Любой при попытке вмешаться будет устранен. Через окно мы попадем к Поста Сентрале. Где будет баржа?

— Под Понте Сан Тринита.

— Значит, четыреста-пятьсот ярдов по Лунгарно. Можете реквизировать экипаж. Пусть ваша баржа ждет в полночь. Это — мое предложение. Можете принимать его или нет. До ужина я буду в Уффици производить разведку. Потом до девяти я буду дома делать бомбу. Потом — в пивной Шайссфогеля. Свяжитесь со мной до десяти.

— А как же дерево, коммендаторе? Оно обошлось нам почти в двести лир.

— Выбросите его к чертовой матери. — Сделав резкий поворот кругом, Гаучо широко зашагал к правому берегу.

Солнце парило над Арно. Его угасающие лучи подкрашивали бледно-красным жидкость, собравшуюся в глазах синьора Мантиссы, как если бы выпитое им вино, переполнив туловище, начало выливаться из глаз слезами.

Чезаре утешающей рукой обнял его тонкие плечи.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Гаучо — варвар. Он слишком долго просидел в джунглях и многого не понимает.

— Она так прекрасна, — прошептал синьор Мантисса.

— Davvero. Я тоже люблю ее. Мы — товарищи по любви. — Синьор Мантисса не ответил. Через некоторое время он потянулся за вином.

Мисс Виктория Рэн — не так давно считавшаяся родом из Лардвика, Йоркшир, но теперь объявившая себя космополиткой, — набожно склонила колени у заднего ряда в церкви на выезде из Виа делло Студио. Она выполняла акт покаяния. Час назад на Виа деи Веккьетти, когда она наблюдала за пухленьким английским юношей, дурачившимся в кэбе, ее посетили нечестивые мысли, и сейчас Виктория искренне сожалела об этом. В девятнадцать лет — прошлой осенью — она прошла через один серьезный роман: в Каире она соблазнила некоего Гудфеллоу, агента британского Министерства иностранных дел. Но такова пластичность молодости — Виктория уже успела забыть его лицо. Впоследствии они оба обвинили в ее дефлорации мощный эмоциональный поток, возникающий обычно в периоды международной напряженности (тогда имел место Фашодский кризис). Сейчас, шесть или семь месяцев спустя, она не смогла бы определить — что входило тогда в ее планы, а что находилось вне контроля. Эта связь была своевременно раскрыта ее овдовевшим отцом, сэром Алистером, с которым Виктория и сестренка Милдред путешествовали по Египту. И однажды днем под деревьями сада Езбекия прозвучало множество всхлипываний, слов, угроз и оскорблений, — все это в присутствии пораженной и рыдающей Милдред (один Бог знает, какие шрамы легли тогда на ее сердце). Тот разговор Виктория окончила ледяным «прощайте» и клятвой никогда не возвращаться в Англию; сэр Алистер кивнул и взял Милдред за руку. Никто из них не обернулся.

Средства на жизнь доставались ей легко. Благоразумными сбережениями Виктория скопила около четырехсот фунтов — от виноторговца на Антибах, польского лейтенанта-кавалериста в Афинах и римского дельца по картинам. Она приехала во Флоренцию договориться о покупке небольшого салона кутюрье на левом берегу. У нее, молодой предпринимательницы, появились даже некоторые политические убеждения: она начинала ненавидеть анархистов, фабианцев и, почему-то, графа Роузбери. С тех пор, как ей исполнилось восемнадцать, она несла свою невинность, словно свечку под неокольцованной рукой — по-детски пухлой и нежной: от всех пороков ее спасали маленький рот, девичье тело и искренние глаза — всегда столь же честные, как во время акта покаяния. Итак, она опустилась на колени; на ней не было никаких украшений, кроме гребня, выглядывающего из по-английски роскошных каштановых волос. Гребень слоновой кости, пять зубцов — пять распятий, у каждого из которых — одна общая рука. Они не имели отношения к религии, а были солдатами британской армии. Она купила этот гребень на одном из каирских базаров. Очевидно, он был вырезан каким-нибудь Фуззи-Вуззи — махдистом-ремесленником — в честь казней через распятие в 83-м году на востоке страны — в осажденном Хартуме. Мотивы ее покупки были столь же инстинктивны и несложны, как у любой девушки, выбирающей платье или безделушку определенного цвета и формы.

Сейчас она уже не думала о встречах с Гудфеллоу или с теми тремя после него как о грехе, а Гудфеллоу помнила лишь потому, что он был первым. Не то, чтобы эксцентричный фасон ее римского католицизма позволял ей смотреть сквозь пальцы на определяемое Церковью как грех, — это была не просто санкция, но безоговорочное восприятие тех четырех эпизодов как внешних и видимых признаков внутренней и духовной добродетели, принадлежавшей только Виктории и больше никому. Несколько недель она провела на послушании, готовясь стать сестрой (наверное, болезнь того поколения), но к девятнадцати годам у нее сформировался монашеский темперамент, доведенный до наиболее опасных крайностей. Хоть она так и не постриглась, но все равно воспринимала Христа как мужа и достигала физического обладания Им, используя несовершенные смертные версии, которых, к настоящему моменту, насчитывалось четыре. И если Ему нужны агенты для выполнения супружеских обязанностей, их будет столько, сколько Он сочтет нужным. Без труда можно понять, куда способна завести такая логика: в Париже подобным образом настроенные женщины посещали Черные Мессы, а в Италии они жили в прерафаэлитской роскоши любовницы архиепископов и кардиналов. Так получилось, что Виктория была не столь уж исключительна.

Она встала и пошла по центральному проходу вглубь церкви. Окунув пальцы в святую воду, она стала опускаться на колени, как вдруг сзади ее кто-то толкнул. Испугавшись, Виктория обернулась и увидела пожилого мужчину, на голову ниже ее — руки выставлены вперед, а в глазах — ужас.

— Вы — англичанка? — произнес он.

— Да.

— Вы должны мне помочь. Я попал в беду, но не могу пойти к генеральному консулу.

С виду он не был похож на попрошайку или туриста с опустевшим кошельком. Он немного напомнил ей Гудфеллоу.

— В таком случае, вы — шпион?

Старик безрадостно засмеялся.

— Да. В некотором смысле я замешан в шпионаже. Но помимо своей воли, понимаете? Я не хотел, чтобы так вышло. — И голосом человека, обезумевшего от горя: — Вы разве не видите, я хочу исповедаться? Я — в церкви, а церковь — это как раз то место, где исповедуются…

— Пойдемте, — прошептала она.

— Нет, не на улице. За кафе наблюдают.