Она взяла его за руку.

— Кажется, сзади есть садик. Сюда, через ризницу.

Он покорно пошел за ней. В ризнице стоял коленопреклоненный священник и читал требник. Проходя мимо, Виктория подала ему десять сольди. Он не поднял глаз. Небольшая аркада с крестовым сводом вела в миниатюрный, окруженный мшистыми стенами садик, состоявший из чахлой сосенки, редкой травки и бассейна с карпами. Они подошли к каменной скамье рядом с бассейном. Случайные порывы ветра заносили в садик дождь. Старик расстелил на скамье газету, которую до этого держал подмышкой, и они сели. Виктория открыла зонт, а старик, не торопясь, прикурил сигару «Кавур». Он выпустил в дождь пару порций дыма и начал:

— Я уверен, вы никогда не слыхали о месте под названием Вейссу.

— Не слыхала.

И он принялся рассказывать о Вейссу. Как они туда добирались — на верблюдах через бескрайнюю степь, мимо дольменов и храмов мертвых городов, пока не выехали к широкой реке, которая никогда не видит солнца — столь густо укрыта она листвой. По реке они плыли на длинных тиковых лодках, вырезанных в форме драконов и управляемых смуглыми людьми, говорившими на известном только им языке. Потом их восемь дней несли через предательские болота до зеленого озера, на другом берегу которого виднелись подножия гор, окружающих Вейссу. Местные проводники далеко не пойдут. Они лишь укажут дорогу и вернутся назад. Одну или две недели, в зависимости от погоды, нужно пробираться через морены, отвесные гранитные скалы и твердый синий лед, пока не достигнешь границ Вейссу.

— Так вы побывали там, — сказала она.

Он побывал там. Пятнадцать лет назад. И с тех самых пор охвачен безумием. Даже в Антарктике, когда, съежившись, он прятался от зимних бурь в наспех состряпанном убежище или ставил палатку высоко на уступе еще не названного ледника, он чувствовал, бывало, еле слышный запах благовоний, извлекаемых этими людьми из крылышек черных мотыльков. Иногда сентиментальные кусочки их музыки прорывались сквозь ветер; а воспоминания о тусклых фресках, изображающих древние битвы и еще более древние любовные приключения их богов, внезапно возникали в полярном сиянии.

— Вы — Годольфин, — сказала она таким тоном, будто все время об этом знала.

Он кивнул и еле заметно улыбнулся:

— Надеюсь, вы не связаны с прессой. — Она затрясла головой, разбрасывая капельки дождя. — Это — не для огласки, — продолжал он. — И, может, это неправильно. Кто я такой, чтобы знать свои мотивы? Хоть я и совершал безрассудные поступки.

— Храбрые поступки, — запротестовала она. — Я читала о них. В газетах, книгах.

— Вещи, которые не нужно было делать. Путешествие вдоль Барьера. Попытка дойти до Полюса в июне. В июне там — самый разгар зимы, Это было безумием.

— Это было великолепно. — "Еще минута, — мелькнула у него безнадежная мысль, — и она заговорит о Юнион Джеке, развивающемся над Полюсом". Тут что-то в этой церкви, которая готической твердыней возвышается над их головами, в этом спокойствии, в ее невозмутимости, в его исповедальной иронии; он говорил слишком много и должен был остановиться, но не мог.

— Мы всегда с такой легкостью выдаем ложные резоны! — воскликнул он. Мы говорим: китайские кампании, они проводились во имя Королевы, а Индия во имя неких понятий о процветании Империи. Я знаю. Я обращался с этими словами к людям, к обществу, к себе. Англичане, которые умирают сегодня в Южной Африке и будут умирать завтра, верят в эти слова так же, как вы, простите за дерзость, верите в Бога.

Она улыбнулась про себя и мягко спросила:

— А вы — нет? — и опустила взгляд на ободок зонтика.

— Я верил. Пока…

— Да, продолжайте.

— Но зачем все это? Вам никогда не приходилось терзать себя почти до… полного расстройства… и все из-за одного простого слова — "зачем?" — Его сигара погасла. Он сделал паузу и прикурил снова. — Нет, — продолжал он, для меня это не просто что-то необычное в смысле сверхъестественности. Никаких отцов с их тайнами, потерянными для остального мира и ревностно хранимыми со времен начала истории — из поколения в поколение. Никаких универсальных лекарств или панацей от человеческих страданий. Вейссу едва ли можно назвать спокойной страной. Там — варварство, мятежи, междоусобная вражда. Она не отличается от других далеких, забытых Богом мест. Англичане веками наведывались поразвлечься в регионы типа Вейссу. Кроме…

Виктория внимательно смотрела на него. Зонтик она прислонила к скамейке, его ручка скрылась в мокрой траве.

— Эти краски. Сколько красок! — Его глаза были крепко зажмурены, а лоб покоился на согнутой руке. — На деревьях вокруг дома шамана жили паучьи обезьяны — они переливались всеми цветами радуги. Их цвет менялся в зависимости от солнца. Там все меняется. Горы и долины от часа к часу окрашиваются в разные цвета. Любая последовательность цветов меняется день ото дня. Будто живешь в калейдоскопе сумасшедшего. Даже сны наводняются цветами и формами, неведомыми жителям Запада. Эти формы преходящи и невыразительны. Они случайны, как изменение облаков над йоркширским ландшафтом.

Виктория рассмеялась — неожиданно громко и визгливо — и смутилась. Но он не услышал.

— Они всегда остаются с тобой, — продолжал он. — Это — не кудрявые ягнята или зубчатые силуэты скал. Они есть, и они — это Вейссу, ее одеяние или даже ее кожа.

— А внутри?

— Вы говорите о душе, не так ли? Да, конечно о душе. Я тоже интересовался душой этой местности. Но у нее не было души. Поскольку их музыка, поэзия, законы и обряды не уходят вглубь. Они — тоже как кожа. Кожа татуированного дикаря. Или, — как зачастую говорю я себе, — как женщина. Я вас не оскорбляю?

— Нет, все в порядке.

— У гражданских людей несколько странное представление о военных, но иногда в их суждениях присутствует определенная справедливость. Я имею в виду образ молодого похотливого офицера, собирающего на краю земли гарем из смуглых туземок. Я осмелюсь сказать, у многих из нас была такая мечта, но, правда, я ни разу не сталкивался с человеком, которому удалось бы ее осуществить. Не буду отрицать, я и сам стал мечтать об этом. Я стал мечтать об этом в Вейссу. Там мечты, — его лоб наморщился, — они не то чтобы ближе к окружающему миру, но каким-то образом кажутся более реальными. Я понятно для вас выражаюсь?

— Продолжайте. — Она смотрела на него с восхищением.

— И мне казалось, что это место… — женщина, которую я в тех краях встретил, темнокожая женщина, татуированная с головы до пят, что я отстал от лагеря и не могу вернуться в гарнизон, поскольку должен быть с ней, рядом, изо дня в день…

— И вы влюбились в нее.

— Поначалу. Но потом эта кожа — кричащее богопротивное скопище узоров и красок — встревает между тобой и той ее частью, которую ты думаешь, что любишь. И вскоре — наверное, даже, через несколько дней — все становится настолько невыносимо, что начинаешь молиться всем известным тебе богам, чтобы они послали на нее проказу. Содрали кожу и превратили эти татуировки в кучу красно-лилово-зеленых ошметков, обнажив пульсирующие вены и связки, открыв их наконец для твоих глаз и прикосновений. Извините. — Он не смотрел на нее. Дул ветер, занося через стену дождь. — Пятнадцать лет. Это было сразу после того, как мы вошли в Хартум. Я повидал много гадкого за время восточных кампаний, но ничто не могло сравниться с этим. Мы должны были освободить генерала Гордона, — о, я полагаю, вы были тогда совсем крошечной девчушкой, но наверняка читали об этом. О том, что сотворили с этим городом махдисты. С генералом Гордоном и его людьми. Я заболел тогда лихорадкой, и во время кризиса болезни я увидел всю эту падаль и порчу. И мне вдруг захотелось выбраться оттуда, — будто мир аккуратных пустых скверов и энергичных контрмаршей выродился в разгул безумия. У меня всегда были штабные друзья в Каире, Бомбее, Сингапуре. И через пару недель подвернулось это исследовательское дело, и меня в него взяли. Я, понимаете ли, всегда умудрялся влезать в такие мероприятия, где морскому офицеру, казалось бы, делать нечего. В тот раз мы должны были эскортировать группу гражданских инженеров в одну из худших стран мира. О, дико и романтично! Контурные линии и изобары, штриховки и цвета на тех местах карты, где до этого были лишь белые пятна. Все — для Империи. Такой род занятий, наверное, всегда скрывался у меня в глубине души. Но в армии я об этом не думал, а знал лишь, что хочу оттуда выбраться. Все хороши клясться святым Георгием и кричать, что пощады Востоку не будет, но солдаты махдистской армии тараторили о том же — правда, по-арабски, — и они доказали это в Хартуме.