Стенсил посетил один из заводов на Лонг-Айленде. Среди военных приборов, — размыслил он, — вполне можно найти след, ведущий к заговору. Стенсил оказался прав. Его повели в зону конторок, чертежных досок и папок с синьками. Там, полузатерявшись в лабиринте картотек, Стенсил обратил внимание на лысеющего, похожего на свинью джентльмена в костюме европейского покроя, который потягивал кофе из бумажного стаканчика — предмета, ставшего чуть ли не частью униформы современного инженера. Джентльмена звали Курт Мондауген; да, совершенно верно, он работал в Пюнемюнде, где участвовал в разработке Vergeltungswaffe Eins и Zwei. О волшебный инициал! Вскоре наступил вечер, и Стенсил договорился о возобновлении беседы.

Через неделю или около того в одной из уединенных боковых комнат "Ржавой ложки" Мондауген за отвратительным подобием мюнхенского пива рассказывал о том, как в юности жил в Юго-Западной Африке.

Стенсил внимал. Сам рассказ и ответы на последовавшие вопросы заняли не более тридцати минут. Но в пересказе Стенсила — в следующую среду у Айгенвэлью — эта история претерпела значительные изменения, стала «стенсилизованной», как он это называл.

В 1922 году майским утром (в Вармбадском округе это почти зима) выпускник Мюнхенского технического университета Курт Мондауген подъехал к белой заставе неподалеку от деревни Калькфонтейн-Саут. Скорее чувственно полный, чем толстый, светловолосый, с длинными ресницами и застенчивой улыбкой, восхищавшей женщин в возрасте, Мондауген, ожидая восход, сидел в видавшей виды капской повозке, лениво ковырял в носу и разглядывал понток, или травяную хижину, Виллема ван Вяйка — отдаленный форпост виндхукской администрации. Пока лошадь, покрываясь росой, дремала, Мондауген ерзал на сидении и пытался сдержать гнев, замешательство и нетерпение, а за горизонтом, на другом конце Калахари — сущего олицетворения смерти — над ним насмехалось неторопливое солнце.

Уроженец Лейпцига Мондауген воплощал по крайней мере две предосудительные склонности жителей своего края. Во-первых (что не так уж важно), он имел саксонскую привычку без разбора присоединять уменьшительные суффиксы к существительным — как одушевленным, так и неодушевленным. Во-вторых (и это важно), он разделял со своим земляком Карлом Бедекером стойкое недоверие к югу, невзирая на всю относительность этого понятия. Представьте теперь, с какой иронией он относился к своему положению, и сколь жуткими были капризы судьбы, которые, как он считал, сперва привели его в мюнхенскую аспирантуру, а потом в конце концов (будто, подобно меланхолии, эта южная болезнь прогрессировала и не поддавалась лечению) вынудила бежать от мюнхенской депрессии в другое полушарие и попасть в зеркально отраженное время Юго-Западного протектората.

Мондауген реализовывал здесь программу по изучению атмосферных радиопомех, сокращенно «сфериков». Во время Первой мировой некто Г. Баркхаузен, подслушивая телефонные разговоры союзников, различил серию нисходящих тонов, весьма напоминающих визг тормозов. Каждый из этих «свистунов» (так назвал их Баркхаузен) длился не более секунды и, видимо, находился в диапазоне низкой, или звуковой, частоты. «Cвистуны» оказались лишь первыми представителями семейства сфериков, номенклатура которых пополнилась впоследствии щелчками, сопелками, восходящими тонами и еще одной помехой, похожей на птичий щебет и названной "утренним концертом". Никто не знал наверняка, чем они вызваны. Одни считали, пятнами на солнце, другие вспышками молний, но все сходились в одном: здесь как-то замешано магнитное поле Земли, и потому была разработана программа регистрации сфериков на разных широтах. Находившийся в нижней части списка Мондауген вытянул Юго-Западную Африку. Ему поручили установить аппаратуру как можно ближе к двадцать восьмому градусу южной широты.

Поначалу необходимость поселиться в бывшей немецкой колонии взволновала его. Как и у большинства неистовых молодых людей — в отличие от отдельных душных стариков — мысль о поражении вызывала у него омерзение. Однако вскоре выяснилось, что многие немцы, бывшие до войны землевладельцами, получили от правительства Капской области разрешение сохранить гражданство, собственность и туземных работников. На ферме некоего Фоппля в северной части округа между горной цепью Карас и болотами Калахари — не больше дня пути от приемной станции Мондаугена — зародилось даже подобие экспатриатской общины. Бурными были вечеринки, резвыми — танцы, веселыми — девушки, чуть ли не каждую ночь после приезда Мондаугена стекавшиеся в барочную усадьбу Фоппля на нескончаемый с виду фашинг. Но сейчас казалось, что обретенное им в этом забытом Богом уголке благоденствие вот-вот улетучится.

Солнце взошло, и в дверях появился ван Вяйк, подобно марионетке, выдернутой на обозрение публики с помощью потайных блоков. Ястреб опустился на землю перед хижиной и уставился на ван Вяйка. Мондауген вышел из оцепенения, спрыгнул с повозки и направился к хижине.

Ван Вяйк помахал ему бутылкой домашнего пива.

— Знаю, знаю! — прокричал он через разделяющую их потрескавшуюся землю. — Из-за этого я не спал всю ночь. Думаешь, у меня нет других забот?

— Мои антенночки! — воскликнул Мондауген.

— У тебя антенночки, а у меня — Вармбадский округ, — ответил бур. Он был навеселе. — Слыхал о вчерашнем? Тебе стоит побеспокоиться. Абрахам Моррис переправился через Оранжевую.

Как и было задумано, Мондаугена эта новость потрясла.

— Один Моррис? — только и смог вымолвить он.

— Шесть мужчин, несколько женщин с детьми, карабины, снаряжение. Это не то, что ты думаешь. Моррис — не человек. Он — Мессия.

Раздражение Мондаугена вдруг уступило место страху, и страх начал отпочковываться от стенок кишечника.

— Ведь они грозились сорвать твои антенны?

Но он не делал ничего такого…

Ван Вяйк хмыкнул:

— Доигрался. Ты говорил, будто будешь слушать свои помехи и записывать какие-то там данные. Но не сказал, что разнесешь их по всему бушу и сам станешь помехой. Бондельшварцы верят в привидения и боятся сфериков. А напуганные они опасны.

Мондауген признал, что пользуется усилителем и громкоговорителем.

— Я иногла сплю, — объяснил он. — Разные виды помех принимаются в разное время. У меня в штате один человек — я сам. Нужно же мне спать. Я поставил рядом с подушкой громкоговорюшку и приучился сразу просыпаться, дабы не упустить ни одной группы сигналов…

— Когда вернешься на свою станцию, — прервал его ван Вяйк, — антенны будут валяться на земле вместе с обломками аппаратуры. Погоди, покрасневший юноша, сопя, отвернулся, — одно слово прежде, чем ты понесешься с воплем мести. Одно слово. Но неприятное — бунт.

— Всякий раз, когда бондель дерзит тебе, это — бунт. — Казалось, Мондауген вот-вот расплачется.

— Абрахам Моррис заключил союз с Якобусом Кристианом и Тимом Бойкесом. Сейчас они направляются на север. Ты сам убедился, что в твоих краях об этом уже слышали. Меня не удивит, если через неделю все до единого бондельшварцы округа будут под ружьем. Не говоря уже о кровожадно настроенных вельдшундрагерах и витбоях с севера. Витбои всегда ищут повод для драки. — В хижине зазвенел телефон. Ван Вяйк заметил взгляд Мондаугена. — Да, — сказал он. — Подожди здесь, новости могут оказаться интересными. — Он скрылся внутри. Из соседней хижины донесся звук бондельшварцевского рожка невесомый, словно дуновение ветра, монотонный, как солнечный свет в сухой сезон. Мондауген вслушивался, будто рожок хотел ему что-то сказать. Увы.

В дверях появился Ван Вяйк:

— Знаешь, юноша, на твоем месте я бы отправлялся в Вармбад и сидел там, пока все не утихнет.

— Что случилось?

— Звонил управляющий из Гурухаса. Похоже, они догнали Морриса, и сержант ван Никерк час назад попытался убедить его добровольно приехать в Вармбад. Моррис отказался. Ван Никерк положил руку на плечо Морриса в знак ареста. После чего, по версии бонделей, которая — можешь быть уверен — уже дошла до португальской границы, сержант объявил: "Die lood van die Goevernement sal nou op julle smelt". Теперь на вас прольется свинец правительства. Поэтично, согласен?