— Дахбоши! Если вы всерьез желаете изловить вора, нет нужды отдавать приказы вашим подчиненным. Арестуйте их самих — и цель будет достигнута!

   Народ начал волноваться, из толпы неслись возгласы: «Верно, справедливо говорит!» Множество зловеще засверкавших, гневных глаз уставилось на Сироджа-дахбаши и полицейских. Злой, как дьявол, Сиродж направился к говорившему, не отрывая от него взгляда. Потом, словно опознав его, распорядился: — Взять этого мастака «ловить воров»! — и сам схватил его за правую руку. Человек и охнуть не успел, как его сцапали. Полицейские оглядывали его со всех сторон, поворачивая то так, то эдак.

   — Преступник схвачен! Рука и одежда его в крови. Посвети-ка сюда, — рявкнул Сиродж-дахбоши на факельщика и обнажил руку «смельчака». Толпа убедилась, что его халат окровавлен, а из большого пальца правой руки сочится кровь.

   Тут начался такой шум да гам! В воздухе замелькали кулаки, поднимаясь и опускаясь на голову арестованного. Чтобы уберечь этого проходимца от расправы, Сиродж-дахбоши распорядился окружить его кольцом, связать ему руки за спиной и отправить к миршабу. Полицейские погнали арестованного, подталкивая его в спину саблями.

   Сам Сиродж-дахбоши, не мешкая, направился к дому, откуда выскочил ворюга. А там двое раненых. Один, лет тридцати, опасно раненый, лежал без движения; другой, молодой парень, серьезных повреждений не имел: у него было расцарапано лицо и шея. Но выглядел он странно: был не в себе — не избавился еще от внезапно обрушившихся на него страхов.

   Сиродж взглянул на юношу:

   — Расскажи по порядку обо всем, что здесь произошло.

   — Вчера поутру я пошел в торговые ряды, собрал, значит, с должников бая долги — пятнадцать тысяч тенег — и вернулся вечером домой. Поел и улегся, а деньги спрятал под подушку. Этот человек, — он сделал знак в сторону тяжелораненого, — спал в прихожей.

   — А где же был хозяин? — прервал юношу Сиродж-дахбоши.

   — Кто, Нарбай? — уточнил тот.

   — Да!

   — Нарбай уже как с неделю уехал в Карки.

   Дахбоши указал на раненого:

   — А он — родственник, батрак Нарбая или твой знакомый?

   — Не! Ни то, ни другое, и ни третье!

   — Что же он здесь делал?

   — Он вообще-то бедняк, крестьянин, дом его, значит, в степи, как раз напротив сада Нарбая находится. Сейчас он солдат, в эмирском войске. Каждый вечер заходит сюда. Когда Нарбай собрался в Карки, он наказал, пусть, мол, этот человек ночует здесь, ну чтоб сторожить, значит. Как хозяин отбыл, солдат все время ночевал в доме.

   — Так, так, сын мой, продолжай! Ты улегся спать и что же дальше?

   — Уф, не могу очухаться до сих пор, — сказал парень. — Вдруг меня будто окутало мраком. Я проснулся. На меня навалился кто-то. При слабом утреннем свете я разглядел незнакомца. Испугался, значит, очень, оторопел, а потом пришел в себя и попытался подняться. Негодяй, сжал мне горло и валит на пол. Я заорал: «Ах ты, подлюга! Да кто же ты есть?» Он крепко зажал мне рот правой рукой. Я изловчился да как укушу его за большой палец. Тут-то, значит, и влетел в комнату солдат, крики мои его разбудили. Бродяга, видать, струхнул и кинулся к двери. Солдат хотел поймать его, а он выстрелил в упор. На выстрел, значит, высыпали на крыши соседи и давай галдеть: «Держи, лови!» После, значит, подоспели вы. Вот так все это и было.

   — Ты убирал под подушку деньги. В целости ли они? — спросил Сиродж-дахбоши.

   — Совсем забыл! Когда ворюга понял, что ко мне подоспела подмога, он швырнул что-то на пол. Едва он скрылся, я пополз к двери и нащупал на полу мешок с деньгами — тот, что припрятал раньше под подушкой...

   — Вору не удалось унести ноги. Его поймали и отправили к миршабу, — успокоил парня Сиродж-дахбоши.

   — Кто же этот незаконнорожденный? — встрепенулся радостно парень.

   — Твой сосед, Кори Ибод.

   — Как, будь он проклят, Кори Ибод? Эх, нельзя, значит, распознать человека! Ведь он на каждом шагу поучал меня: «Почему ты не посещаешь пятничную молитву? Надо, надо ходить в мечеть! Помни о загробной жизни!»

   — Постой, это какой же Кори Ибод? — невольно вырвалось у меня.

   — Припомни, — ответил Махмуд-Араб, — года два назад из-за него возник скандал в медресе. Этот самый.

   — Разве его все-таки выставили из Кукельташа?

   — Не выставили, но хозяин кельи, запутавшись в долгах, продал ее. Вот Кори Ибод и переселился в медресе, что в переулке Эшонипир, там он снял хиджру по дешевке.

   — На следующий вечер, — продолжал Махмуд- Араб, — раненый солдат умер в больнице. Кори Ибод во всем признался, был препровожден в тюрьму, на пожизненное заключение.

   — Кори Ибод, действительно, глуп, — произнес Кур- бан-Безумец. — Извести он заранее о своем намерении Сироджа-дахбоши, сделай его соучастником грабежа — и волки были бы сыты, и овцы целы. Доля от пятнадцати тысяч — завидный куш.

   — Сиродж-дахбоши, как пить дать, объявил бы парня преступником, солдата — его пособником, — добавил Рузи-Помешанный.

   — Однако из этих россказней не поймешь, как Кори Ибод сделался почитаемым муллой, — не унимался Кодир-Козел.

   Опять прибыли на арбах прислужники смерти. Хайдарча со всеми вместе приступил к своим обязанностям. Но прежде он бросил Кодиру-Козлу:

   — Потерпи, и даже ты поймешь...

   (Продолжение главы «Хозяева шариата»)

   — Спустя два года после того, как Кори Ибода запрятали за решетку, в нашем тумане стали распространяться удивительные слухи, — опять начал повествование неутомимый Хайдарча. — Поговаривали, что объявят свободу, а судьи, раисы, миршабы и прочие эмирские чиновники больше не смогут хапать да цапать и, как прежде, обирать простой люд. Государственные дела, мол, перейдут к аксакалам, которым народ пожелает поручить власть. Сами понимаете, что это за слухи! О таком мы в жизни не слыхивали!

   Эти разговоры заставили призадуматься многих. Беднота ликовала: «Коли все это и впрямь сбудется, мы еще на этом свете дождемся счастья и спокойных дней». Судьи же, раисы, миршабы, чиновники насмерть перепутались, ходили как потерянные да побитые.

   Но кое-кто из аксакалов, старост, мулл лелеял в душе мыслишку: «Авось, найдутся простаки и передадут все дела государства нам, поставят нас у кормила власти». Большинство, вы не хуже меня знаете, было в панике: «Если нас сместят и мы не в праве будем залезать в кошельки бухарских подданных, как же нам поддержать кипение в семейном котле, дом — полной чашей? Да и вообще, какой же смысл быть аксакалом без достатка? Ведь это равноценно унижению, превращению в голь перекатную?..»

   Опасения и страхи сменялись надеждами: «Нет, все останется по старинке! Не дураки же судьи и правители, чтобы по доброй воле выпустить из своих рук власть и благоденствие».

   Признаюсь, и я тогда стал раскидывать мозгами. Что если эти слухи — не пустая болтовня? Ведь наш брат, жулик, понесет урон. Судьи и приставы, по всему видать, не смогут брать взятки и выйдут из общей нашей игры, тогда-то нам придется туго... Надо, смекнул я, немедля, уносить ноги, а не то за прежние грехи разорвут меня на куски. И я ринулся в Бухару, к Махмуд-Арабу, чтобы доподлинно проверить как и что.

   Махмуд-Араб подтвердил, что здесь ожидают эмирского манифеста о свободе.

   Ночевать я остался у Махмуд-Араба, тысячи планов и мыслей обуревали меня. Едва рассвело, я отправился побродить по городу. На улицах — битком народу. Люди сновали всюду — толпами и в одиночку, и словно все они спешили по неотложным, срочным-пресрочным делам. Знакомые, встретившись друг с другом, тихонько обменивались фразами, вроде: «Эмир издал манифест, свобода!» — «Так-то оно так. Подождем, чем все это кончится!» и, заговорщически улыбаясь, торопливо расходились.

   Город производил впечатление очень странное; никогда раньше не видел я Бухару такой встревоженной и взбудораженной. Как бы вам поточнее это передать? Представьте, что город — это сеновал, куда залетела искорка; дым уже валит, но сеновал еще не воспламенился.