Прямоходящие избавили себя от необходимости постоянно доказывать в смертельной игре своё право отнимать жизнь у других существ, плоть которых они употребляют в пищу. Они невероятно размножились и заполонили всю планету, но природа им ничего не забыла и ничего не простила. В их искусственной регламентированной жизненной среде естественные удовольствия подменяются символами. Радость собственной победы в борьбе за жизнь подменяется созерцанием гладиаторских боёв, а в позднейшие времена — боксёрских и футбольных сражений, радость естественного совокупления заменяется порнографическим вожделением, радость от сильных и ловких движений собственного тела заменяется сидением обрюзгших задов на трибуне стадиона и на диване у телевизора и смакованием движений профессионалов, которым платят за то, чтобы дарить лишь намёк на радость движения неуклюжим уродам, проводящим большую часть жизни в положении сидя и лёжа…

Многочисленные законы и правила, нравственность и мораль ограничивают истинность в человеке — его животные начала — не давая им прорваться наружу. Люди невыносимо устают от бесконечных ограничений, от постоянной погони за ускользающими наслаждениями, от конкуренции, в которой нельзя наброситься и растерзать конкурента, от необходимости постоянно притворяться счастливыми и преуспевающими, чтобы не быть осмеянными и отвергнутыми. Их мир чувств разделён железной стеной, которой они отгородили себя от интимного и мощного ощущения принадлежности к своей стае, от первозданной звериной нежности, звериной ярости и звериного страха, которые только и придают жизни её настоящий смысл, связуя краткую жизнь с вечной природой. Страх и восторг животных всегда находится в настоящем, в то время как страх и восторг прямоходящих обращён в будущее, которое никогда не наступает. Что осталось им, оторванным от корней? Одинокое прозябание в каменных джунглях в мирное время и безжалостный взаимный убой во время войны…

А ещё — сны, будоражащие сны, в которых неясно мерцает и постоянно ускользает во тьму забвения изначальная яркость и радость бытия. И мечты, и бесплодные игры воображения, воплощённые в книгах и в кинофильмах, показывающих картины несбыточного счастья. Увидев эти сны, посмотрев эти фильмы и прочитав эти книги, они, после краткого момента призрачного счастья, становятся ещё более одинокими и несчастными и чувствуют своим тоскующим оторванным сердцем, как ежеминутно, ежесекундно упускают что-то самое лучшее, самое важное и сокровенное в своей жизни, что жизнь безнадёжно проходит мимо души и сердца как полноводный ручей мимо увядающего среди камней растения.

Некоторые просто не выдерживают этой ужасной сиротской отрешённости от изначальной, святой, не знающей стыда и ничем не стеснённой дикости, и неожиданно в их душе возникает спонтанный рецидив дикой природы — моментальный вулканический выброс из недр подсознания всех запертых в нём нагих ангелов, от тоски и отчаяния превратившихся в демонов. Они врываются в истосковавшееся тело, и это тело отчаянно и страшно пытается наверстать то, что оно недополучило, испытать все те живые естественные чувства, которые были ему неведомы в тесной клетке из законов, морали и прочих ограничений. Взбесившийся человекозверь вырывается из клетки и исступлённо-маниакально ласкает, рвёт, кромсает, убивает и насилует себе подобных первобытными движениями и с первобытной страстью, которую он вынужден был подавлять всю свою жизнь. Все остальные смотрят на них с ужасом, отвращением и тщательно скрываемой даже от себя глубокой тайной завистью… О них пишут книги, снимают бесчисленные фильмы… понять их порок… одержимость… святость… кто они? расплата… за то, кто мы есть… наказание… напоминание… атавизм… почему они?..

Неожиданно раздавшийся лязг и металлический скрежет заставил винторогого философа резко вздрогнуть и отрешиться от глубоких дум. Цеховые ворота медленно отворились и в их створе появились две мужские и одна женская фигуры. Мужские фигуры показались знакомыми — это были те самые рабочие, которые днём впустили его в загон и втолкнули туда его коллегу Царандоя. Мужчины были одеты не в рабочую униформу, а как-то торжественно и нелепо: так оделся бы крестьянин на свадьбу сына. Один из мужчин нёс большую связку шашлычных шампуров, зачем-то украшенных красными ленточками, а второй держал в одной руке громадный мясницкий нож, а другой рукой вёл за собой испуганную женщину, наряженную в выходное платье и лаковые туфли и почему-то в шляпке и перчатках. Щёлкнул рубильник на столбе, и загон залило ярким люменисцентным светом.

— Верка! Ты вон там за оградой постой, в загон не ходи. Будешь посвящение принимать. Ну это стихи я зачитаю. А ты — чтобы слушала и помалкивала. Видишь вон того козла здоровенного? Сейчас мы с ним будем корриду делать, а ты будешь смотреть и в ладошки хлопать. Посля корриды мы с Митяем с него шкуру сдёрнем по-быстрому, замочим в чану до завтра и домой пойдём. Всё поняла?

— Господи-святы… Душегуб ты и есть душегуб, Лексей! — запричитала женщина. — Днём скотину переводишь, ночью людей…

— Замолчь, дура! Это не простой козёл, а козёл отпущения. Видишь — у него рога винтом? Вот убью его, и чернуху мою вместе с ним отправлю. Поняла, дура? Вылечусь я через него! Не буду больше по ночам людей убивать! И на тебе синяков поменьше станет! А то я кажную ночь во сне человеческие туши ворочаю, а проснусь — оказывается тебя лапаю. А ты молчишь как партизанка и синяки прячешь, дура…

Женщина всхлипнула, сняла перчатку с правой руки и вытерла глаза носовым платком.

— Варежку надень! И не снимай шляпу с варежками, пока я не скажу. Надо чтобы ты смотрелась как благородная… Поняла что ли, дура? Ну тогда иди вон, становись…

Женщина испуганно кивнула, затолкала носовой платок в перчатку и отошла подальше за изгородь.

— Скажите, уважаемый Цунареф, разве я не был прав, утверждая что до столовой вы не дойдёте?

— Да, вы были правы, но вы не сказали мне, что меня здесь собираются почтить корридой как каталонского быка.

— Ну тогда, уважаемый коллега, готовьтесь к последнему и решительному! Как говорится, ave Caesar! Morituri te salutant.

Винторогий патриарх угрюмо кивнул в ответ, не поднимаясь с соломы.

Лёха перехватил поудобнее тесак, по-хозяйски прошёл через загон, нагнулся над бывшим академиком, лежащим на соломенной подстилке, и пощекотал его по шее холодным лезвием.

— Вставай, козляра! Смерть твоя пришла! Ты у нас сегодня быком будешь. Андалузским.

— Не андалузским, Лёха, а каталонским. — серьёзно поправил Митяй.

— Тем более. — откликнулся тот и повернулся опять к Цунарефу. — Короче, мы пришли тебе корриду делать. Ты за быка будешь, я за матадора.

— Это я уже понял. — спокойно ответил винторогий козёл, неторопливо поднимаясь на ноги и встряхнулся, сбрасывая с шерсти приставшую солому.

— Вот и хорошо. Отдайся мне жертвой, и за это умрёшь не на скотобойне, а на арене. Не как скотина, а как герой.

— "Признай, презренный, господина! Отдайся жертвою ему!" — глумливо продекламировал безоаровый козёл из безопасного угла.

— "Пёс! Пёс тебе пусть будет жертвой!" — продолжил Цунареф цитату и повернулся к человеку с ножом. — Уважаемый двуногий! Герои не отдаются жертвой, а сражаются и умирают в бою.