Неожиданно Лёха глубоко вздохнул, распрямил спину и с выражением твёрдой решимости в глазах саданул своего приятеля основанием кулака сверху по бедру.

— Это за что меня так? — поморщился от удара Митяй.

— А за правду! Прав ты, Митяй. Надо убить, я и сам давно чувствовал. Как ты думаешь, кого в жертву принести?

— Жертву? Какую ещё жертву?

— Ну это… я когда малой был, всё книжки про старину любил читать. Как они жертвы всякие разным там богам приносили. Когда животных, а когда даже и людей. Ну там, рабов, пленных, даже своих детей. Вот такую.

— Ааа… Такую жертву — это без проблем. Вот я однажды такую жертву… Короче, знаешь, Лёха, я ведь однажды, пацаном ещё, целый мир погубил!

— Простите, я, вероятно, не должен об этом спрашивать… Это ужасно бестактный вопрос, уважаемый Цунареф, и всё же… Вам не жалко свой народ? — поинтересовался безоаровый козёл.

— Дорогой мой Царандой, «жалко» — это совсем не то слово, которое хоть как-то уместно в данном случае. "Летай ли ползай, конец известен", кажется так выразился классик, не правда ли? Так вот, мой народ — это типичные обыватели. Таковыми они были в прежней прямоходящей жизни, таковы они и теперь. Ничего не изменилось. Вы только послушайте, о чём они говорят.

Оба замолчали, прислушиваясь к разговорам в овечьем стаде. Овцы выражали недовольство отсутствием еды, неприятным вкусом местной воды, жаловались на усталость после долгой тряской дороги. Давешний баран, первым напившийся из поилки, предлагал обратиться к Вождю с предложением написать петицию с жалобой на отсутствие корма и немедленно передать её со всеми подписями местному руководству. Два интеллигентных барана вели высокопарную беседу о необходимости соблюдения гражданских прав личности в обществе, и особенно прав сексуальных меньшинств. Пожилой валух рассказывал нескольким баранам помоложе как он тюнинговал бимеры и мерседесы в прошлой жизни. Те ровным счётом ничего не понимали, поскольку ни в одной из прошлых жизней не были прямоходящими, но всё равно кивали с важным видом. Одна овца — редкостно стервозного вида — выговаривала своему мужу:

— Я так хотела эту шиншилловую шубку, я так о ней мечтала! Три года копила деньги, обшаривала твои вонючие карманы, таскала деньги из сумочек у подруг, экономила на всём, просила, хитрила, унижалась. А ты, мерзавец, алкоголик, взял и отдал мою мечту, моё сокровище каким-то проходимцам за ящик водки, баран пустоголовый!

— Да на кой ляд тебе эта шуба теперь нужна! — сипло басил в ответ приземистый колченогий баран. — На тебе вон и так своя шуба теперь растёт. — и хрипло хохотнул. — Гляди кабы кто её с тебя не содрал!

— Ах, ты опять об этом! Я этого слышать не хочу, я об этом знать ничего не желаю! Это тебе, баран, всё равно, на двух ногах ходить или на четырёх. Тебя раньше стригли за деньги, а теперь стригут бесплатно, вот для тебя и вся разница. А я женщина тонкая и с понятиями. Я… я есть хочу-у-у! Живо найди мне какую-нибудь еду, изверг, негодяй!

— Где же я её тут найду?

— Вот ты всегда такой недотёпа — что на двух ногах, что на четырёх! Баран, остолоп, сил моих нет! Отвернись, видеть тебя не хочу! Куда ты повернулся, олух, не видишь, что я с тобой разговариваю?

— Дамы и господа! — обратился Царандой к стаду. — Позвольте мне рассказать вам в двух словах о цели вашего приезда к нам на мясокомбинат и о вашей дальнейшей судьбе.

— Бе-е-е-е-е! — откликнулись овцы — Не надо о судьбе-е-е-е! Лучше скажите, когда будет еда-а-а-а.

— Да-а-а, да-а-а-а! Когда же будет еда-а-а-а?!

Два почтенных козла выразительно глянули друг другу в глаза и сокрушённо затрясли бородами.

— Каждый раз одно и то же… — с тихим отчаянием прошептал Царандой. — Никак не возьмут в толк, что они сами уже еда. Пройдёт ещё немного времени, и я опять поведу это мясо на убой… И оно пойдёт! — безоаровый козёл тяжко вздохнул и низко опустил рога. — Как они так могут? Как вообще такое возможно?

— Они — просто обыватели, не сознающие ни сходства, ни различий. — отвечал винторогий патриарх. — И почему вас удивляет, что они таковы, будучи парнокопытными, и не удивляет, что многие из них были точно такими же прямоходящими? Прямоходящих тоже часто посылают на убой, и они безропотно идут.

— Вы правы, уважаемый Цунареф. Действительно, чему тут удивляться… Но позвольте мне восхититься силой вашего духа. Знать, что твой народ рано или поздно пойдёт на убой… Знать, что он никогда не осознает своей конечной участи… Знать, что никто из них не испугается, не задумается, не попытается спастить… Знать, наконец, что никто из них поэтому и не заслуживает лучшей участи! Знать всё это, и тем не менее водить за собой по горам это живое блеющее мясо, быть его вождём…

— Вы преувеличиваете, любезный Царандой. Ваш ужас и проистекающее из него восхищение моими заслугами — это типичные судороги загнанного в угол экзистенциализма, хотя я абсолютно уверен, что вы не читали ни Гуссерля, ни Хайдеггера, ни Дильтея, ни даже столь модных Бердяева и Кьеркегора.

— Вы правы, уважаемый Цунареф. Не читал. Зато я читал Ясперса и Сартра.

— Так забудьте их, голубчик! Забудьте поскорее. Нет никакой экзистенции у прямоходящих, как нет её у парнокопытных. Свобода, трансценденция, нравственность, преодоление метафизики… Всё это выдумки! Есть только одна единственная правда, от которой никуда не уйти — это неизбежный нож в конце бараньей жизни. Всё предопределено в этом мире… Так что освободите свой ум от химеры, уважаемый коллега, и живите спокойно. И поймите одну простую вещь: вождь — этот тот, кто ведёт народ к великим переменам. Вот вы, достопочтенный Царандой, вы, без сомнения, вождь, потому что очень скоро вы поведёте мой народ туда, куда вели свои народы все великие вожди — на убой. А я не вождь, я обыкновенный вожак, потому что я просто ходил по горам и долинам и позволял баранам и овцам следовать за мной и нагуливать мясо.

— Как же это ты, Митяй, целый мир погубил? А ну расскажи!

— А ты точно уверен, что тебе это знать надо? Если я скажу, тебе обратного хода уже не будет.

— Ну и ладно! Всё равно, куды хуже-то…

— Что ж… Тады слушай.

Лёха приблизил ухо к лицу рассказчика, но тот неожиданно замолчал и углубился в себя. Видно было, что мысли его улетели очень далеко из зала, наполненного профессиональными убийцами, где в насыщенном мясными испарениями воздухе звучали речи о совершенствовании технологии убоя. Взгляд Митяя, устремлённый в пространство, просветлел, а лицо расправилось и словно бы помолодело на много лет.

— Помнишь, Лёха, как мы пацанами по деревне гоняли? — спросил Митяй с неожиданной детской улыбкой на суровом, словно высеченном из камня лице. — Филоновский монастырь помнишь, где мы в войну играли? Как на стену лазили? А как ещё в подвале скелет раскопали, Васька Печёнкин с черепушкой по деревне бегал, девок пугал? Помнишь?

— Ну помню. А ты это к чему?

— А потом Ермаков, тогдашний директор совхоза, помнишь, кирпича ему не хватило коровник достроить, и он сообразил Филоновский монастырь растресть на кирпичи?

— Помню. Мы всей деревней ходили смотреть, как его взрывали.

— Правильно. Я тоже тогда со своими бегал смотреть. А потом Витька Прохоров на К-700 с прицепом кирпич со щебёнкой вывозил, помнишь?

— Ну помню, помню! Витька в позапрошлом годе от белой горячки помер. И чего?

— Так вот, один раз после проливного дождя прицеп с кирпичом так завяз в грязе, что Витькин трактор закопался по днище, его потом двумя Т-75 вытягивали. А когда вытянули, осталась здоровая такая яма, почти что в человеческий рост.

— Это где?

— Ну как от Филонова ехать, там где щебень кончается, дальше грунтовка, сразу за лесопосадкой.