В любом случае, сначала нужно найти зеркало. И если она разбила себе губу о стекло, водитель стопроцентно вылетит с работы — уж Ольга-то об этом позаботится.

Она снова начала перетряхивать содержимое своей сумки.

Автобус дернулся, и Марине Рощиной показалось, что кто-то настойчиво и бесцеремонно трясет ее за плечо.

Просыпайся! Просыпайся!

Еще балансируя на грани сна и реальности, она вяло отмахнулась рукой, чтобы оттолкнуть этого, назойливого, не дающего еще немного понежится в приятных расслабляющих глубинах. Но ее пальцы с длинными, расписанными золотистыми цветами и изукрашенными стразами ногтями лишь впустую рассекли воздух. Тогда ее ресницы дрогнули, но еще долго не отрывались от щек, продолжая подрагивать на коже, словно перья испуганной птицы. Марина очень любила спать — настолько же сильно, насколько не любила просыпаться, и ее будни никогда не начинались раньше обеда.

В конце концов, ее веки все же поднялись, и на мир глянули большие глаза изумительного аметистового цвета, неизменно вызывавшие нескрываемое восхищение окружающих. Во всем мире только у одной женщины были фиолетовые глаза — у Элизабет Тейлор, но Марина всегда считала это уловкой — то ли линзы, то ли особая подсветка при съемке. В любом случае, Элизабет Тейлор была очень далеко отсюда, на другом материке, а она, Марина, здесь, единственная в своем роде.

Марина приподнялась, чуть повернув голову, и на плечо ей ссыпалась тяжелая золотистая масса волос — не менее замечательных, чем глаза. Распущенные, они доходили ей до колен, закручиваясь на концах крупными завитками — густые, по-здоровому шелковистые, они своей яркостью и блеском успешно соперничали с золотыми украшениями на ее запястьях и пальцах. Сейчас они слегка спутались. Марина достала из сумки расческу и начала причесываться, перекидывая волосы через согнутую руку. Движения ее были округлыми, неспешными и удивительно естественными — наблюдать за ней было все равно, что смотреть, как одна за другой накатываются волны на отлогий песчаный берег. Спокойная, размеренная, она никогда никуда не торопилась — в ее жизни никогда не было дерганий, нервотрепок и всего того, что заставляет людей становиться резкими в словах и движениях и экономить каждую секунду, как скряга, складывающий денежки в потайной уголок. Если для иных время было водой, безвозвратно утекающей сквозь пальцы, то для Рощиной оно тянулось неспешным густым медом, в котором изначально засахарились и спешка, и резкость, и непроизвольная грубость. Она родилась в благополучной, очень обеспеченной семье и до своих нынешних двадцати восьми лет прожила благополучную и обеспеченную жизнь, не требовавшую от нее никаких особых усилий. Свой салон красоты «Геба» Марина открыла в девяносто шестом году, и с самого начала дела шли великолепно. Даже августовский кризис 1998 года, когда для всех наступили черные времена, не стал для нее трагедией. В то время, как другие салоны закрывались, «Геба» чудесным образом выстояла и ни на день не прекратила своей работы. Сейчас она была самым популярным салоном в городе, все прочие по сравнению с ней были лишь жалкими забегаловками. В «Гебе» работали лучшие мастера, получая более чем щедрую плату и постоянно представляя ее на самых разнообразных конкурсах. И сейчас Марина, возвращаясь с одного из них — конкурса на лучшую историческую прическу, улыбалась в душе — «Геба», как всегда, победила.

Расческа на мгновение замерла, утонув в густых золотистых прядях. Рощина зевнула, показав мелкие ровные зубы, и потянулась, потом осторожно помассировала затылок, затекший от лежания на неудобной жесткой спинке кресла. Когда приедет, обязательно как следует выспится, а потом пойдет к своим — и победу надо отметить, а кроме того, заняться собой. Дорога всегда приносит некоторые, пусть и незаметные разрушения — пыль, тряска, долгая неудобная поза, усталость… Надо будет сделать массаж и солевое обертывание, подлечить волосы и обновить загар в вертикальном турбосолярии… ну и так еще, по мелочам. В подтяжках, коррекции фигуры и разнообразных антицеллюлитных процедурах она, слава богу, пока не нуждается, а уж с лицом и вовсе никогда проблем не возникало — Марина была безупречно красива от природы и никогда не курила, зная, насколько это вредно для кожи. Свою красоту она носила со спокойным достоинством и сыпавшиеся на нее со всех сторон комплименты воспринимала, как должное. Ее внешность могла бы открыть перед ней многие двери, но строить на ней карьеру Марине в голову никогда не приходило, более того, она всегда, не жалея сил, отговаривала подруг, стремившихся любой ценой попасть в шоу-бизнес — там была лишь грязь и алчность, а красивые девушки — не больше, чем яркая обертка для товара, который нужно повыгодней продать. А она — она была просто красива, и было с нее довольно. Марина любила свою размеренную жизнь, любила сытое, уютное тепло, любила обеих своих персидских кошек, любила секс, когда он не слишком утомлял, любила магазины, когда было с кем туда пойти, и любила оказывать помощь. Помощь эта довольно часто превращалась в опеку, ненастойчивую, деликатную, но умело обволакивающую со всех сторон — бессознательно ей нравилось окружать себя людьми, в каждом из которых, так или иначе, был ее вклад, и которые умели быть ей благодарны. Людей она отбирала очень тщательно, и чаще всего это были девушки — молоденькие, стеснительные и невзрачные, которых она наставляла на путь истинный и которым устраивала жизнь.

Марина взглянула на часы, потом в мокрое окно, и в ее аметистовых глазах появилось легкое недоумение. Если верить часам, они должны были уже подъезжать к городу, но что-то пока непохоже. Дождь ее не огорчил — у Марины был с собой зонт, да и на автовокзале ее уже ждет машина. Огорчало другое — поездка затягивалась, а ей хотелось поскорее выбраться из этого ужасного автобуса с неудобными креслами — автобус дребезжал и трясся, кроме того, в салоне ужасно пахло дымом, и у нее начала болеть голова. Скоро она вся пропитается этим запахом. Ее веки чуть опустились, и блеск аметистов под ними из теплого стал холодным — если Марина и ненавидела что-то на этом свете, то это был дискомфорт.

Она отвернулась от окна, и ее рука снова начала плавно двигаться, и золото волос послушно потекло сквозь зубья расчески и тонкие умелые пальцы.

Алексея Евсигнеева разбудил не столько дрогнувший автобус, сколько усилившийся стук капель по крыше и стеклу, и, протерев глаза, он посмотрел в окно — сонно, но с вполне отчетливым раздражением, смешанным с некой странной безысходной тоской, которая, впрочем, тут же исчезла. Из всех вещей в мире он больше других не выносил три: когда ему прекословили, когда коверкали его фамилию (Евсигнеев! — раздельно и с нескрываемой злостью всегда поправлял он тех, кто имел неосторожность по рассеянности или недослышке назвать его «Евстигнеевым») и когда шел дождь. В дождливую погоду его настроение всегда резко ухудшалось, и горе было тем, кто его задевал, хотя бы и пустячком, на который он в обычное время мог и не обратить внимания. Даже под самыми страшными пытками он никогда бы не признался, что в детстве, вплоть до десяти лет, дико боялся грозы, при первых же, самых слабеньких раскатах грома прятался под одеяло или в надежный темный уголок, а начинающийся дождь ввергал его в панику. Страх был детским, глупым, и с возрастом он от него избавился, но до сих пор дождь действовал Алексею на нервы — только теперь уже не пугал, а вызывал неприятные воспоминание о собственной трусости. Если бы кто-то проник в его тайну, Евсигнеев, возможно, убил бы его — то-то потеха была бы конкурентам, узнай они, что генеральный директор одной из крупнейших в городе строительных фирм когда-то до жути боялся самой паршивой грозы!

Алексей взглянул на часы, потом опустил поддернувшийся рукав своего легкого черного пальто. Вот-вот должны были приехать, тогда какого черта за окном до сих пор такая глушь?!

Вся эта поездка была совершенно некстати. «Модильон» завален аппетитными заказами, которые конкуренты так и норовят вырвать прямо из зубов, — несколько роскошных особняков, бильярд-кафе, еще одно кафе, потребовавшее стиль «романтизм», полное переоформление двухэтажного кинотеатра в стиле «ТехноАрт» и абсолютная перестройка типовой гостиницы в стиль «классицизм». Кроме того, один кадр потребовал себе особняк с огромным зимним садом, а владелец фирмы ландшафтного дизайна и озеленения, работавшей с ними сообща, в последнее время начал выкобениваться. А тут еще, как назло, мамаша на старости лет связалась то ли со свидетелями, то ли с адвентистами, то ли еще с какими-то крестоносцами и теперь собиралась переписать на них свою двухкомнатную квартиру, чтобы в ней устроили молельный дом. Молельный дом, как же! Спасибо, соседка сообщила, а то маманя в следующий раз звонила бы из приюта для престарелых! Ничего, сейчас он приедет и устроит этим свидетелям такое свидетельство — до конца жизни будут иметь дело только с пюре, клизмами и судном. Алексей купил матери квартиру на свои деньги и не позволит, чтобы какие-то кадры в рясах ее прибрали. Конечно, если он захочет, он может купить сто таких квартир, но дело было в принципе. Плохо то, что башню матери подкосили охренительно не вовремя! Не то, что недели — дни расписаны по минутам! Алексей старался быть пунктуальным и рациональным — и работа, и спорт, и отдых с друзьями — строго в свое, определенное время. И везде выкладывался без остатка: работал в поте лица, ведя изощренную и упорную борьбу за клиентов; доводил себя до изнеможения в тренажерном зале, до онемения отмахивал руку в боулинг, а отдых с приятелями, будь то ресторан, сауна или его собственная квартира, редко обходился без грандиозной попойки и скандала. Некоторые из приятелей утверждали, что ему нельзя много пить — якобы, перепивая, он иногда звереет так, что унять его нет никакой возможности. Евсигнеев таких случаев не припоминал и считал враньем, кроме того, все приятели тоже перепивались так, что даже ширинку сами не могли расстегнуть, — уж откуда им-то помнить?!