Однако сидеть на ёлке выше полога леса не очень уютно. Холодно. Ветер не только пронизывает, но и мотает вместе с верхушкой. Голова не кружится, но неприятно, для нас это непривычно, когда под ногами нет твёрдой опоры. Видимо, надо быть птицей, белкой или обезьяной, чтобы чувствовать себя уверенно на дереве. Но хочется получше рассмотреть гнездо, и я начинаю его препарировать ― вытаскиваю то веточку ели, то слежавшееся перо рябчика, то рассыпающийся лишайник. И вот нахожу в толще подстилки крохотный осколок скорлупы яйца. Он, видимо, слегка выцвел, но заметен лёгкий голубовато-фиолетовый оттенок. На скорлупке помещается всего одно крохотное пятнышко, но не бурое, не чёрное, а серое и чуть фиолетовое. Похоже на дроздовую скорлупу, но не совсем. А устройство гнезда совсем не дроздовое.

Видимо, здесь действительно в прошлом году жили свиристели, причём успешно вывели птенцов. Об этом благополучии говорит то, что гнездо растоптано подраставшими птенцами, в подстилке остались остатки помёта, а такую неаккуратность они позволяют себе только перед вылетом. На скорлупке нет остатков подскорлуповой оболочки. Если бы гнездо разорил хищник, оно было бы чистым, без помёта, с выраженным лотком, а подскорлуповая оболочка сохранилась бы на внутренней поверхности скорлупы в виде тонкой плёнки.

Когда я уже намереваюсь слезать и ощупываю задеревеневшей ногой сучок, что пониже, вижу, как внизу качаются небольшие ёлки, густо облепившие опушку поляны. Ветра внизу нет, я предполагаю, что это Сергей и собираюсь его окликнуть. И тут вижу среди ёлок рыжевато-бурую медвежью спину, какие видел до сих пор только в зоопарке и в цирке.

Я очень доволен, что вижу живого дикого медведя, и мне становится очень радостно. Не сразу понимаю, что радостно мне потому, что я тут, на дереве, а он там, внизу. И хотя медведь есть медведь, меня раздирает какое-то необъяснимое и неудержимое хулиганское желание. Набираю полные лёгкие воздуха и ору очень громко и страшно. Просто ору, без всяких слов ― зачем они медведю? Вижу, как он резко подпрыгивает, застывает на какое-то мгновение ― и пропадает. Сильно качаются одна за другой две ёлки, несколько раз слышно лёгкий хруст, что-то мелькает в прогале. И всё. Тихо. Никакого испуганного рёва, треска валежника, грохота падающих деревьев, уроненных убегающим большим зверем.

Мне смешно и немного страшно. От этого всего и оттого, что ноги мои затекли, а руки устали, спускаться трудно. Временами прижимаюсь к приятно пахнущему стволу ели, чтобы просмеяться и немного передохнуть. Очень к месту вспоминается частушка:

Я сейчас чем-то похож на того зайца, хотя и без лома. И ещё помню, в каких-то старых книжках ярко описано такое загадочное и очень впечатляющее явление, как «медвежья болезнь». Якобы медведь, когда очень пугается, весь исходит ужасным поносом. И даже, бывает, с перепугу перестаёт жить. Вообще-то я в такие предания не верю. Однако даже неясная перспектива найти в ельнике сильно испачканного, но зато такого большого и съедобного зверя кажется не только смешной, но и заманчивой: столько свежего мяса после однообразного консервно-кашного стола ― это не так уж плохо. И никакого браконьерства. Вроде как он сам... Хм... Я приостанавливаюсь на очередном сучке и размышляю. Возникает новый вопрос: что это тогда ― дохлятина или дичь? Если дичь, то браконьерство. А если дохлятина, то как её  есть?

В некотором сомнении задерживаюсь на нижних ветвях дерева: а что, если он жив, да ещё и мстителен? Ещё раз осматриваюсь и смело спрыгиваю вниз. Отряхнувшись, вешаю на себя снаряжение и иду туда, где видел медведя. То и дело останавливаюсь, прислушиваюсь, приглядываюсь и даже принюхиваюсь ― никаких свидетельств присутствия медведя или следов его болезни. Ощупываю на боку нож. Это не абсолютно надёжное оружие против медведя, но всё-таки оружие.

Следы видны плохо. В том месте, где медведь высовывался из ёлок, сильно содрана лесная подстилка в нескольких местах ― видимо, он здорово рванул с места. Дальше, под пологом высокого ельника, сквозь который я сверху ничего не мог видеть, косолапый убегал в гору большими прыжками, сшибая кочки и сдирая когтями мох. Потом перешёл на шаг. Никаких следов медвежьей болезни не видно. Моя несостоявшаяся жертва спокойно и уверенно уходила подальше от места нашей встречи, от нашего участка и от лагеря. Повезло косолапому, что я с ним ничего не сделал, думалось мне. Но тут же отметил про себя, что это несколько самоуверенно. Может, это мне повезло, что я был на дереве, а потому вёл себя так дерзко? Ведь медвежья болезнь бывает, говорят, не только у медведей.

Моё возбуждение почти улеглось. Сажусь на валежину, достаю сигарету. Из спичечного коробка вываливается скорлупка свиристелиного яйца и безнадёжно теряется в нагромождении полусгнивших сучьев, кустистых лишайников и зелёного мха. Резко портится настроение. Не из-за скорлупки. Становится очень стыдно ― то ли перед собой, то ли перед медведем за столь непристойное поведение одного из вроде бы культурных представителей вроде бы цивилизованного человеческого племени. Становится очень противно. Очевидно, я был не прав.

Встретиться с «хозяином» нам больше не довелось. Видимо, наша встреча приятных воспоминаний у него не оставила. Но другой медведь, покрупнее, к нам приходил. Он съел яйца в одном из гнёзд таловок. Ну что такому зверине яйца таловки ― разворотил гнездо, лизнул, размазал всё по подстилке. И сам не наелся, и птичку обидел. Ещё он нашёл гнездо белобровика ― и тоже съел яйца, всё переворошил, измусолил. Гнездо было на земле. Когда поднялась густая высокая трава, многие белобровики стали строить гнёзда в этих наземных джунглях, а не на деревьях, как весной. Медведь этим воспользовался.

Констатировать разорение гнезда каким-то хищником всегда хоть немного, да досадно. Но, признаться, на этот раз было даже приятно старательно вывести в гнездовых карточках слова: «Разорено медведем». Это не какая-то там ворона.

Ещё несколько раз мы натыкались на участке на свидетельства визитов косолапого. То такие же извилистые следы по траве, то огрызки дягилей, ради которых он, видимо, и приходил в пойму нашей реки. В одном месте медведь выкопал почти метровую яму ― извлекал какой-то корень или раскопал полёвочью нору.

Лето чуточку скрасило наше однообразное меню. Ягод, правда, ещё не было, и грибная пора ещё не подоспела. Но мы в больших количествах поглощали копьевидные листочки щавеля, в обилии растущего у реки. Щавель заменил нам витаминный фонд иссякших запасов лука. Несколько раз пытались варить из щавеля щи ― не понравилось, в зелёном виде щавель лучше. Зато стали варить, точнее  ― заваривать, таволгу. Она заполонила целые поляны на участке своими белыми несимметричными соцветиями. Набираешь букетик, окунаешь в кипяток на секунду (не больше!) ― вот тебе и ароматнейший чай.

Надо сказать, дягиль нам не понравился. Мы знали, что его можно есть сырым, делать салаты, мешая с чем-нибудь ещё. Можно варить из него борщ. Но всё-таки у него какой-то резкий неприятный запах. И мы охотно оставили это кушанье медведям.

Баня ― одна из обычнейших проблем экспедиционного быта, и решать её приходится в зависимости от обстоятельств. Несколько раз мы уже устраивали себе омовения. Обычно для этого выбирали ночные часы, когда было холодно и никто не кусался. Когда кусаются, быть голым неприятно. Лучше уж когда холодно. По два ведра нагретой на костре воды нам хватало, чтобы ощутить, что мы получили что-то вроде душа, а значит, не совсем одичали. Но что это было за мытьё ― то дрожишь от холода, то орёшь от горячего. Идти в баню на станцию за двадцать километров при почти постоянном дефиците времени было непозволительной роскошью.