Как-то на одном из вечеров аббат Гама сказал мне, что маркиза желает со мной поговорить. Я подошел, она стояла с кардиналом, моим патроном, и первая же ее фраза удивила меня до чрезвычайности: она произнесла ее по-итальянски, чего с ней раньше никогда не случалось:

— Vi ha piacciuto molto Frascati? Очень вам понравилось Фраскати?

— Очень, мадам. Я никогда прежде не встречал таких красот.

— Ma la compagnia con laquale — eravate era ancor piu bella, ed assai galante era il vostro vis-a-vis. Но общество было еще лучше, а ваша визави очень мила.

Мне оставалось только вежливо поклониться. Но в разговор вступил кардинал Аквавива. Очень добродушно он спросил меня:

— Вы удивлены, что все знают?

— Я удивлен, монсеньер, что об этом говорят. Никогда не предполагал, что Рим такой маленький город.

— Чем дольше вы здесь пробудете, — сказал Его Преосвященство, — тем меньше он будет становиться для вас. Вы еще не целовали туфлю у папы?

— Еще нет, монсеньер.

— Надо это сделать.

Я снова поклонился в ответ.

При выходе аббат Гама сообщил мне, что аудиенция у папы будет завтра. Затем он добавил:

— Вы, конечно бываете у маркизы Г.?

— Ни разу.

— Это удивительно, она вас подзывает, она с вами разговаривает.

— Так я пойду к ней вместе с вами.

— Но я там не бываю.

— Но она же разговаривает с вами!

— Да, но… Вы не знаете Рима. Отправляйтесь к ней один, вы это должны сделать.

— Она меня примет?

— Надеюсь, вы шутите? Вам не надо, чтобы о вас докладывали. Вы приходите к ней в ее приемный день, когда двери дома широко раскрыты. Вы увидите там множество ее почитателей.

— А она меня заметит?

— В этом можете не сомневаться.

Назавтра, как мне было предписано, я отправился в Монте-Кавалло*. Меня ввели в личные папские покои. Он* был один, я простерся ниц и поцеловал Святой крест на носке его наисвятейшей туфли. Святой Отец спросил, кто я, я ответил; он сказал, что наслышан обо мне, и поздравил с тем, что я служу у столь значительной персоны. Спросил он и о том, ка'к я очутился в Риме. Я рассказал ему все, начиная с моего прибытия в Мартурано. Вволю насмеявшись над моей повестью о бедняге епископе, он попросил меня не мучить себя тосканским диалектом, а говорить с ним по-венециански; сам он употреблял болонский диалект. Я почувствовал себя с ним совершенно свободно, наговорил ему столько разных разностей, так его развлек, что он сказал, что всегда будет рад видеть меня. Тогда я попросил у него позволения читать все книги, находящиеся под запретом, и он позволил, пообещав дать и письменное разрешение. Впрочем, об этом обещании он так и не вспомнил.

Бенедикт XIV был ученый человек, весьма любезный, ценивший и понимавший шутку. Во второй раз я видел его на Вилла Медичи. Он подозвал меня и, прогуливаясь, болтал со мной о всяких пустяках. Его сопровождали кардинал Альбани и посол Венеции. Некий человек весьма скромной внешности приблизился к нам. Папа спросил, что ему угодно, он отвечал, понизив голос; выслушав его, папа сказал: «Вы правы. Поручаю вас Бергу». Бедняга отошел с печальным видом, Святой Отец продолжил свою прогулку.

— Святой Отец, — сказал я, — этот человек не очень обрадован ответом Вашего Святейшества.

— Почему же?

— Потому что, судя по всему, он уже обращался к Богу перед тем, как обратиться к вам. И когда вы отправили его туда снова, то он увидел, что с ним поступают по пословице: посылают от Ирода к Пилату.

Папа и двое других рассмеялись, я же оставался по-прежнему серьезен.

— Я ведь не могу сделать ничего стоящего без Божьего соизволения.

— Воистину так, Святой Отец, но этот человек знает также, что вы у Господа первый министр. Легко представить себе его затруднительное положение, когда его снова отправляют к господину, после того как он побывал у управителя. Ему остается последнее средство — римские нищие. Он даст им деньги, и каждый из них за одно байокко станет горячо молиться за него. Но я верю только в милость Вашего Святейшества и умоляю вас оказать мне такую милость: видите, каким голодным блеском воспалены мои глаза, избавьте меня от этого, я не могу сидеть на одной постной пище.

— Да ешьте скоромное, дитя мое!

— Благословите меня, Святой Отец.

Я получил благословение, но он добавил, что большие посты я обязан соблюдать.

Вечером у кардинала я увидел, что мой диалог с папой известен всему собранию. Все наперебой старались заговорить со мной. Я был до крайности польщен этим, но еще больше меня радовало то удовольствие, которое кардинал Аквавива тщетно пытался скрыть от меня.

Не желая пренебрегать советами аббата Гама, я отправился к маркизе в день, когда у нее бывали все, в день приема. Я увидел ее, я увидел кардинала, множество других прелатов, но сам я оставался словно невидимым, так как хозяйка не удостоила меня ни единым взглядом, никто не обратился ко мне с каким-либо вопросом. С полчаса я играл роль без слов. Через пять-шесть дней красавица с величественной и милостивой улыбкой сказала мне, что она видела меня в своей гостиной.

— Я действительно там был, но не подозревал, что имел честь быть замеченным мадам.

— О, я замечаю все. Мне также говорили, что вы умны.

— Если те, кто вам это сказал, сударыня, не лгали, то вы сообщили мне очень приятную новость.

— Да, да, они это знают.

— Очевидно, мадам, эти особы должны были говорить со мной. Без этого они вряд ли могли вынести такое заключение.

— Конечно, но прошу вас не пренебрегать визитами ко мне.

Мы составили кружок. Его Преосвященство сказал мне, что когда маркиза разговаривает со мной тет-а-тет по-французски, плохо ли, хорошо ли я говорю, но моя обязанность отвечать ей на том же языке. Политичный Гама, чуть отведя меня в сторону, сказал, что мои ответы были несколько резковаты и что я в конце концов могу разонравиться. Я действительно добился довольно быстрых успехов во французском и теперь, когда прекратились мои уроки, для усовершенствования мне были необходимы постоянные упражнения.

Через два дня после высказанного маркизой полуприказания, я появился у нее в приемные часы. Увидев меня, она послала мне радушную улыбку, на которую я счел долгом ответить лишь глубоким поклоном. Я ограничился этим и через четверть часа ушел к себе. Маркиза была красива, у нее было огромное влияние, но я не мог заставить себя унижаться. Римские нравы в этом смысле претили мне.

…Как меня предупреждала Лукреция, дело, по которому ее муж находился в Риме, приближалось к концу. Наконец, решение состоялось, и адвокат пришел на прощанье засвидетельствовать мне свои самые дружеские чувства. Я провел два последних вечера у Лукреции, постоянно среди членов ее семейства, но в день отъезда, желая порадовать ее приятным сюрпризом, выехал заранее и стал ждать ее в той гостинице, где они предполагали остановиться на первый ночлег. Но они замешкались со сборами в дорогу и прибыли туда, где я их поджидал, только на следующий день к обеду. После печальной трапезы мы попрощались, они отправились дальше, а я возвратился в Рим.

Отъезд этой редкой женщины поселил во мне чувство пустоты, естественное для человека, чье сердце не может ни на что надеяться. Целыми днями я оставался в своей комнате, занятый работой над французскими письмами кардинала. Его Преосвященство был так добр, что нашел мои обзоры очень толковыми, но посоветовал мне не слишком перегружаться. Я получил эту лестную похвалу в присутствии красавицы-маркизы. Со времени моего второго визита к ней я у нее не появлялся; она дулась на меня и не упустила случая показать это: она сказала Его Преосвященству, что я так много работаю для того, чтобы разогнать тоску после отъезда донны Лукреции.

— Я не буду скрывать, мадам, что я человек чувствительный. Донна Лукреция была со мной добра и великодушна. Она легко прощала мне редкие визиты. Впрочем, моя привязанность к ней была совершенно невинна.

— Не сомневаюсь, хотя ваша ода написана страстно влюбленным поэтом.