— Поэт и должен казаться влюбленным, — добродушно заметил кардинал, когда он пишет оду.

— Но, — возразила маркиза, — если он и вправду влюблен, ему не надобно прикидываться.

С этими словами маркиза извлекла из кармана бумагу и вручила ее Его Преосвященству.

— Вот эта ода. Она делает честь ее автору: так расценили ее все знатоки изящного в Риме, а донна, Лукреция выучила ее наизусть.

Кардинал бегло пробежал по строкам, улыбаясь вернул бумагу маркизе, сказав, что он не поклонник итальянской поэзии и если бы маркиза была столь любезна и перевела оду на французский язык, он мог бы вполне насладиться красотою стихов.

— По-французски я пишу только прозой, — сказала маркиза, — а прозаический перевод отнимает у стихов три четверти достоинств. Иногда я решаюсь, — добавила она, бросив на меня многозначительный взгляд, — набросать несколько совершенно безыскусных итальянских стихов.

— О, я бы почитал себя счастливцем, мадам, если бы мог доставить себе радость полюбоваться ими.

— Вот, — неожиданно вмешался кардинал С. К., - сонет, написанный мадам.

Я почтительно взял листок с сонетом и приготовился читать, но маркиза попросила меня спрятать его и вернуть завтра кардиналу, хотя, добавила она, сонет многого не стоит.

— Если вы завтра днем сможете прервать свои труды, мы пообедаем вместе, — сказал кардинал С. К., и кардинал Аквавива живо воскликнул: «О, к обеду он не опоздает!»

Глубокий поклон был моим ответом на приглашение, и я счел возможным удалиться. Мне не терпелось прочитать сонет. Но поднявшись к себе, я умерил свое любопытство и решил сначала бросить внимательный взгляд на самого себя. Мое положение представилось мне заслуживающим некоторого рассмотрения после гигантских шагов, которые, кажется, я сделал за сегодняшний вечер. Маркиза Г. в самой недвусмысленной манере дала мне понять, что она мной интересуется, публично делала мне авансы, решительно не страшась оказаться скомпрометированной. Но кто посмеет найти здесь повод для злословия? Молоденький аббат, каким был я, без всякого положения, едва ли могущий претендовать на ее высокое покровительство, и она, созданная как будто нарочно для того, чтобы даровать протекцию тем, кто считает себя недостойным этого, кто далек от того, чтобы высказывать подобные претензии. В этом пункте моя скромность бросалась в глаза всем, и маркиза, без сомнения, оскорбила бы меня, если бы могла предположить во мне уверенность, что я ей понравился, что она питает ко мне склонность. Нет, до такой самонадеянности моя натура не могла дойти. Недаром же ее кардинал пригласил меня обедать. Поступил бы он так, если бы имел хоть малейшее предположение, что я могу нравиться его прелестной маркизе? Разумеется, нет. Он и пригласил меня, подвигнутый к этому словами самой маркизы; я был для нее персоной, с которой можно поболтать несколько часов, ничем не рискуя, ничем совершенно.

Как бы не так!

Зачем мне притворяться перед моими читателями? Пусть они сочтут меня самоуверенным фатом, я их извиняю. Но я действительно чувствовал, что нравлюсь маркизе. Я поздравил себя с тем, что первый шаг, такой важный и такой нелегкий, она уже сделала. Без него я никогда не решился бы не только на правильную осаду, но даже случай не остановил бы на ней мой выбор. До этого вечера я не думал о том, что она может заменить мне Лукрецию. Она была молода, красива, умна и образованна; она была самая просвещенная и самая влиятельная женщина в Риме, чего же еще желать? Я положил, однако, что мне надо казаться не понимающим ее склонности ко мне и убедить ее, что я влюблен в нее и без всякой надежды на взаимность. Я знал, что это могущественное средство потешить ее самолюбие… Мне доставляло удовлетворение и то, что кардинал Аквавива был свидетелем приглашения, сделанного мне кардиналом С. К., был свидетелем воздаяния мне той чести, какой он сам никогда не оказывал. Это могло иметь далеко идущие последствия.

Я прочел сонет прелестной маркизы: он был написан легко, певучими стихами, изящно. В нем воспевался прусский король, только что захвативший с налету Силезию. Мне пришла в голову мысль переписать сонет, персонифицировав Силезию. Я заставил ее жаловаться Амуру (под которым я разумел автора) на то, что он рукоплещет ее победителю, тогда как этот победитель не скрывает своей вражды к любви.

Человек, привыкший слагать рифмованные строки, не может позволить, чтобы счастливая мысль осталась невошющенной в стихах. Поэтический огонь сожжет его при попытке сдержать полет своей вдохновенной фантазии. И я написал свой сонет, сохранив те же самые рифмы, и, довольный своей музой, крепко уснул.

Назавтра, когда я заканчивал переписку своего труда, явился аббат Гама с приглашением позавтракать; он воспользовался случаем, чтобы поздравить меня с той честью, которую оказал мне кардинал С. К., публично пригласив меня отобедать у него. «Но, — добавил аббат, — будьте настороже, Его Преосвященство слывет ревнивцем». Я поблагодарил за это дружеское предостережение, но заверил его, что мне нечего опасаться, поскольку я не чувствую никакой склонности к прекрасной маркизе.

Кардинал С. К. принял меня очень доброжелательно, но к этому примешивалось и его явное желание дать мне почувствовать, какими благодеяниями он меня осыпает.

— Не правда ли, — приступил он к разговору, — сонет маркизы совсем не дурен?

— Монсеньер, я нашел его совершенно законченным и, более того, очаровательным. Вот он.

— Она очень талантлива. Я хотел бы вам показать сочиненные ею стансы, но прошу вас, аббат, помнить, что это строгий секрет.

— Ваше Преосвященство можете быть во мне уверены.

От извлек из своего секретера стансы. Я прочел их; написаны они были мастерски, но это было лишь ловкое упражнение на тему любви, страстное и откровенное, но лишенное того огня, по которому распознаешь истинность чувства. Славный кардинал поступал, конечно, чрезвычайно опрометчиво, но тщеславие диктует разные поступки. Я спросил, будет ли Его Преосвященство отвечать на это послание.

— Нет, — решительно ответил он, но, подумав, прибавил: _ Если только вы не одолжите мне ваше перо, разумеется, при условии полнейшего опять же секрета.

— Что касается секрета, монсеньер, я ручаюсь своей головой. Но я боюсь, что мадам заметит разницу стиля.

— Она ничего не знает о моем стиле, — ответил он. — Я вообще не думаю, что она считает меня умелым стихотворцем и потому надобно, чтобы ваши стансы были в манере, которую она не посчитала бы превосходящей мои возможности.

— Я это исполню, монсеньер, и Ваше Преосвященство сможет в этом убедиться. И если вы увидите, что моя манера разительно отличается от вашей, вы просто не вручите эти стансы адресату.

— Верно сказано. Так, может быть, вы сейчас и приступите?

— Сейчас, монсеньер? Но это не проза!

— Тогда постарайтесь передать мне их завтра.

Мы обедали вдвоем, и Его Преосвященство хвалил мой аппетит, приговаривая, что я эту работу выполню так же хорошо, как и он сам.

Я начинал понимать этого чудаковатого человека и, чтобы ему польстить, сказал, что он делает мне слишком много чести, что мне куда как далеко до него. Этот сомнительный комплимент очень ему понравился, и мне стало видно, Какие выгоды можно извлечь из этого Преосвященства. К концу нашей трапезы вошла не кто иная, как маркиза, без доклада, как ни в чем не бывало. Выглядела она обворожительно. Не дав кардиналу времени встать, она села возле него. Я остался стоять, как и положено. Совершенно не замечая меня, маркиза говорила о разных вещах до тех пор, пока не подали кофе. Тогда, наконец, она обратила на меня внимание и предложила мне сесть с видом королевы, подающей милостыню.

— Кстати, аббат, — промолвила она, — вы прочли мой сонет?

— Да, мадам, и имел честь вернуть его монсеньеру. Он очень удался, я уверен, что вы потратили на него немало времени.

— Времени! — сказал кардинал. — Вы не знаете маркизу.

— Монсеньер, — ответил я. — Всякая достойная вещь требует времени. Именно поэтому я не осмелился показать Вашему Преосвященству ответ, который я написал за полчаса.