А он этак сердито:

- Да ни черта, просто старый пустой бочонок.

- Пустой бочонок! - говорю я. - Да что ты, - говорю, - неужто у тебя глаз получше подзорной трубы? Откуда ты знаешь, что это пустой бочонок?

А он говорит:

- Ну, не знаю, показалось, что бочонок, а может, и не бочонок.

- Да, - говорю, - может, и бочонок, а может, и что-нибудь совсем другое. Разве на таком расстоянии можно сказать наверняка, что там такое?

Делать нам было нечего, мы и стали следить за этой штукой.

Вдруг я и говорю:

- А взгляни-ка, Дик Олбрайт, сдается мне, что эта штуковина нас догоняет!

Он ни слова не сказал. А штука эта подплывала да подплывала, и я даже решил, что это собака, которая выбилась из сил. Ну а когда мы вошли в излучину, эта штука оказалась в широкой полосе лунного света, - и, честное слово, это действительно был бочонок! Вот я и говорю:

- Дик Олбрайт, как ты узнал, что это бочонок, когда он был на расстоянии полумили?

- Не знаю, - говорит.

- Ты скажи мне, Дик Олбрайт, - говорю.

- Ну, - говорит, - я просто знал, что это бочонок; я его раньше видел, и многие его видели; говорят, это заколдованный бочонок.

Позвал я всех ребят, подошли они ко мне, и я им рассказал, что мне говорил Дик. А бочонок плыл сбоку и уже больше нас не нагонял. Так он и плыл футах в двадцати от нас. Кто-то хотел его выудить, но остальные не захотели: Дик Олбрайт сказал, что тем, кто с бочонком баловался, он приносил несчастье. Вахтенный начальник объявил, что не верит в это. Он сказал, что, по его мнению, бочонок догоняет нас просто потому, что попал в струю. А постепенно, говорит, бочонок отстанет.

Ну, заговорили мы о другом, и песню спели, и снова замолчали, а вахтенный опять велел запеть; но тут стали сгущаться тучи, а бочонок все торчит на старом месте, и песня как-то нас не веселила, - так ее и не допели: никто не поддержал, она и замерла сама собой. Сначала все молчали, а потом сразу заговорили, и один парень отпустил какую-то шутку, но никто даже не рассмеялся, да и сам он собственной шутке не рассмеялся, а уж это случай редкий. Все мы мрачно уселись, стали следить за бочонком, и было нам здорово не по себе. И тут вдруг надвинулась тьма и тишина; потом начал завывать ветер, молния засверкала, гром заворчал. И скоро разразился настоящий шторм. А один человек среди всей этой бучи побежал на корму, упал и вывихнул себе ногу, так что подняться не мог. Стали тут ребята покачивать головой: каждый раз, как вспыхивала молния, бочонок был тут как тут; и синие огоньки мигали около него. Мы все время за ним следили. К рассвету он наконец исчез. Когда рассвело совсем, мы его уже нигде не видели и не особенно огорчились, по правде сказать.

Но на следующий день, часов этак в половине десятого, когда песни и веселье были в полном разгаре, смотрим - опять он появился на прежнем месте, по правому борту. Кончилось наше веселье. Все стали серьезные, никто не говорил, никого с места не сдвинуть - сидят и мрачно смотрят на бочонок... Снова надвинулись тучи. Когда вахта сменилась, свободная смена не пошла спать и осталась. Буря бушевала и ревела всю ночь; и в эту ночь другой парень оступился, вывихнул себе ногу и слег... К утру бочонок исчез, и никто не видел, как он уплыл.

На третий день все были трезвые, словно пришибленные. И не то что трезвы оттого, что не пили: наоборот - все молчали, но пили больше, чем всегда, только не в компании, а так - отойдет человек в сторону и в одиночку выпьет.

С наступлением темноты свободная смена опять не ушла; и никто не пел, никто не разговаривал, ребята даже не расходились по плоту, а как-то жались друг к другу и часа два сидели в полном молчании - уставятся в одну точку и изредка вздыхают. И вот бочонок опять явился. Он опять стал на свое старое место. Он стоял там всю ночь. Никто не спал. Снова после полуночи начался шторм. Темно было хоть глаз выколи, дождь полил как из ведра, замолотил град, гром грохотал, и рычал, и ревел, ветер превратился в ураган, а молнии так ослепительно заливали небо над нами, что весь плот был виден, как днем; река, вся белая, как молоко, бесновалась на мили вокруг, насколько глаз хватал. А этот бочонок, как прежде, покачивался рядом. На повороте капитан велел ребятам стать на кормовые весла, но никто не захотел туда идти: "Довольно, говорят, с нас вывихнутых ног". Никто даже не согласился бы и просто пройти к корме. И тут вдруг небо с грохотом раскололось пополам, и молния убила двоих из кормовой вахты на месте, а двоих покалечила. И хотите знать, как покалечила? Вывихнула им ноги!

На исходе ночи, между двумя вспышками молнии, бочонок исчез.

За завтраком никто не дотронулся до еды. А потом все разбрелись кучками по двое и по трое и тихо переговаривались. Но никто не подходил к Дику Олбрайту. Все его сторонились... Стоило ему подойти к ним, как они расходились в разные стороны, подальше от него, никто не хотел стоять с ним на веслах. Капитан поднял все лодки на плот, к своему шалашу, и не позволил даже свезти покойников на берег и зарыть в землю; он подозревал, что тот, кто сойдет на берег, уже не вернется, - и он был прав.

Когда пришла ночь, стало ясно, что, если этот бочонок вновь появится, беды не миновать. Все люди роптали, многие хотели убить Дика Олбрайта за то, что он видел бочонок во время других рейсов, - все казалось, что тут дело нечисто. Некоторые хотели высадить Дика на берег; другие говорили: "Давайте высадимся на берег всем скопом, если этот бочонок появится".

Ропот и разговоры еще продолжались среди людей, кучками толпившихся на носу и подстерегавших бочонок, как вдруг - не угодно ли - опять он появляется. Плывет медленно, но неуклонно и снова занимает старое место. Стало так тихо, что, упади в этот миг булавка, - мы бы услышали. Тут выходит капитан и говорит:

- Слушайте, ребята, не будьте вы олухами и сосунками! Я не желаю, чтобы этот бочонок увязался за нами до самого Нового Орлеана, да и вам это ни к чему; так вот: как нам лучше от него избавиться? Сжечь - и дело с концом! Вот я его сейчас и втащу на борт, - говорит.

И не успел никто слова вымолвить, как он прыгнул в воду.

Подплыл он к бочонку, и когда стал возвращаться, толкая его перед собой, все шарахнулись в сторону. Но наш старик втащил бочонок на плот и выбил крышку, и... там оказался ребенок! Да, сэр, совершенно голый ребенок! И это был ребенок Дика Олбрайта; он его признал и сразу покаялся.

- Да, - сказал он, наклоняясь над ним, - да, это мое дорогое, оплаканное мною дитя, мой погибший, несчастный, усопший Чарльз-Уильям Олбрайт.

Олбрайт мог заворачивать слова и поцветистее, когда ему хотелось, и так без запинки перед вами и выкладывать. И он рассказал, что жил здесь, у этой излучины, и как-то ночью он прижал оравшего ребенка, не желая его убить (врал, вероятно), а потом испугался и спрятал его в бочонок, а сам, пока жена не пришла домой, бежал на Север и стал гонять плоты; и вот уже третий год бочонок преследует его. Он сказал, что несчастья всегда начинались с малого и продолжались, пока четырех человек не убивало; а потом, мол, бочонок уже больше не появлялся. Он сказал, что если бы ребята переждали еще хоть одну ночь... - и еще что-то хотел добавить, однако с ребят и этого было достаточно. Они стали спускать лодку, чтобы свезти его на берег и там линчевать. Но он вдруг схватил дитя, прижал его к груди и, заливаясь слезами, прыгнул в воду. И уже больше мы не видели на этом свете ни его, несчастного страдальца, ни Чарльза-Уильяма.

- Кто заливался слезами? - спросил Боб. - Олбрайт или младенец?

- Ну, конечно, Олбрайт; разве я вам не сказал, что ребенок был мертвый? Ведь он уже три года был мертв, как же он мог плакать?

- Ну, мог он плакать или не мог, это не важно, но вот как он мог сохраняться столько времени? - спросил Дик. - Вот ты мне что объясни!

- Не знаю как, - сказал Эд. - Сохранился - вот и все, что мне известно.

- А что же они сделали с бочонком? - спросил Детище Напасти.