Как говорится, у дурных вестей длинные ноги. Зинаида Васильевна работала в поле, далеко от деревни, когда увидела, как по дороге торопливо шагает соседка-колхозница. Сначала она не обратила внимания на идущую, но, заметив, что соседка направляется прямо к ней, распрямила спину и согнутой рукой отодвинула с запотевшего лба спустившиеся пряди волос.

Соседка остановилась, тяжело перевела дыхание и, почему-то смотря в сторону, с трудом сказала:

- Васильевна… там тебе… письмо…

- Наконец-то! - радостно воскликнула Зинаида Васильевна, в волнении не замечая, что соседка украдкой бросает на неё жалостливые, беспокойные взгляды.

Муж Зинаиды Васильевны, Иван, был на фронте. Воевал он, судя по намёкам в письмах, где-то недалеко, в своей. Калининской области. Человек заботливый, привязанный к семье, он. бывало, писал домой каждую неделю. А вот теперь, когда Совинформбюро стало сообщать о жестоких наступательных боях севернее и северо-западнее Ржева, письма вдруг перестали приходить. Будто пропал человек.

Зинаида Васильевна продолжала аккуратно писать мужу каждую неделю. Если не было других новостей, она коротко сообщала: живы, здоровы, дети растут, кланяются папке. «У нас всё хорошо, того же и вам желаем». Это была святая ложь. Колхозникам фронтовой области в ту пору жилось тяжело. Все тракторы, всех лошадей отослали в действующие части. В первую военную весну землю подняли лопатами, а под картошку пахали так: четыре женщины впрягались в тягло, а какой-нибудь старик шёл за плугом.

В селе были одни женщины, ребятишки да ветхие деды. А у Зинаиды Васильевны к тому же на руках осталось пятеро детей, и самому старшему, Лёше, шёл тринадцатый год, старшей девочке, Вале, - десятый.

Валя была живая, подвижная, с серыми глазами, с туго заплетёнными и всегда торчавшими вверх каштановыми косичками. Старший брат уже работал в поле, а она как могла помогала матери по дому, смотрела за малышами. Но известно, какая от малолетки помощь: Зинаиде Васильевне всё приходилось делать самой! И всё-таки в письмах, что в ту тяжёлую пору шли на фронт, всегда повторялась одна почти обязательная фраза: «За нас не беспокойся, живём хорошо». И действительно, всё можно было перетерпеть: и тяжёлую работу в поле от зари до зари, и то, что частенько приходилось ложиться спать впроголодь, иногда в нетопленной избе…

Но вот с некоторых пор перестали приходить от мужа письма, и Зинаида Васильевна места себе не находила - похудела, стала молчаливой, рассеянной. Глушила растущее беспокойство работой. За делами было ещё ничего, но вот наступала ночь, засыпали дети, а женщина лежала на кровати с раскрытыми глазами, лежала и думала: а вдруг…

Сколько уже тёмных вдовьих платков появилось на головах, что, если и… Но тут, вскакивая, она гневно отгоняла от себя эту мысль: прочь, не может быть!.. Пятеро детей! Нет, нет!.. Наверное, наступают, не до писем им, сердечным, или перебросили куда-нибудь ихнюю часть…

И вот оно, это долгожданное письмо.

- Наконец-то! - тихо сказала женщина, зарывая своё лицо на груди соседки.

Но та стояла прямая, словно окаменевшая. И тут Зинаида Васильевна почувствовала, как что-то тёплое капнуло ей на шею. Это тёплое будто обожгло её. Она подняла голову. Соседка, у которой муж тоже был на фронте, плакала. И тут Зинаида Васильевна поняла, что письмо это не от мужа, поняла, какое это письмо, и, осознав, почувствовала, как ноги у неё будто стали ватными. Она покачнулась, но соседка поддержала её.

- Похоронная? - еле слышно прошептали побелевшие губы.

- Держись, Васильевна, не ты первая, не ты последняя!.. Что поделаешь, война…

- Убит… убит Ваня!.. - шептала женщина, ничего не видя и не слыша.

- Давай, Васильевна, я за тебя тут доделаю, а ты беги домой… О детях подумай.

- А они уж знают, дети?

- Лёшка прочёл. Он ничего, а Валюшка убивается, прямо страх.

Зинаида Васильевна бросилась в деревню. Она поднялась на крыльцо, когда сумерки уже вошли в избу.

Ребята, не зажигая света, стайкой теснились в уголке. Бросившись к ним и как бы ища у них помощи и защиты, мать, проглатывая собственные рыдания, через силу выговорила:

- Маленькие вы мои!.. Как же это мы теперь одни, без папки?..

И тут из полумрака избы послышался голос старшего, Лёши:

- Я нынче, мама, в школу не пойду, буду в колхозе работать, я здоровый.

Тёплая голова дочери прижималась к матери, каштановые косички касались лица.

- Ничего, ничего, мама, я тебе помогать буду, печку истоплю, обед сготовлю… Ты не плачь, не плачь!

Зинаида Васильевна не сразу даже поняла, кто это говорит. Неужели Валя? Совсем недавно ещё в куклы играла, а тут, будто взрослая, утешает, даже по голове гладит. И всё, что женщина в этот страшный час, как бы стиснув, таила в себе, чтобы не показать ребятам и не добавлять к их переживаниям ещё и свои, - всё это бурно вырвалось наружу. Сотрясаемая рыданиями, она упала на лавку, но, и плача, всё время чувство зала, как детская ручка гладит ей голову и тоненький девчоночий голосок говорит ей рассудительно:

- Успокойся, мама! Папа… его слезами не воскресишь, а мы проживём, мы с Лёшкой большие, помогать тебе будем…

Это часто случается в жизни: вследствие кого-нибудь душевного потрясения в человеке вдруг проявляется его настоящая сущность. Такую перемену наблюдала Зинаида Васильевна и в характере старшей дочери, после того как почтальон принёс похоронную.

Была совсем девчушка. Шустрая, проказливая, певунья. В тёмном углу за печкой были спрятаны её куклы. И малышей на неё было неспокойно оставлять: заиграется и забудет накормить, напоить ребят.

И вдруг девочка точно переменилась. Как-то разом, за одну ночь повзрослела, стала другой…

Промаявшись без сна, Зинаида Васильевна тяжело забылась под утро и проснулась лишь от резкого стука. Бригадир грохотал по ставне: пора на работу. Вскочив, женщина принялась торопливо одеваться. Одевалась и бранила себя: корова не доена, печь не топлена, ребята не кормлены… Но что такое: в избе было дымновато и слышалось знакомое потрескивание. От печи шёл приятный жар, а на столе, распространяя пресный аромат варёной картошки, парил закопчённый чугунок. Не успев всему этому удивиться, мать услышала в сенях шаги. Дверь открылась, и в комнату вошла Валя с подойником; в нём ещё пенилось парное молоко.

- Мама, ешь картошку, и скорее, все уж на работу пошли!

Но матери было не до еды; она смотрела на дочь, и впервые за эти страшные сутки ей пришло в голову, что несчастье, обрушившееся на них, можно как-то перенести, что жизнь, казавшаяся ночью невыносимой, как-то устроится, что, в конце концов, действительно не она первая и не она последняя…

- Мама. Лёшка уже ушёл, я его накормила, бери вот в платок картошку и догоняй…

Валя протягивала матери тёплый паривший узелок, но девочка всё же оставалась маленькой и тут же с упоением принялась рассказывать, как страшно ей было подойти к корове с подойником, как чуть не опрокинулось молоко и как корова почему то лизнула её в нос шершавым тёплым языком…

С этого дня в осиротевшей семье солдата Ивана Гаганова, павшего, как писалось в похоронной, «смертью храбрых в борьбе за освобождение города Ржева», как-то само собой установилось своеобразное разделение труда: мать и старший сын ходили на колхозное поле зарабатывать трудодни, а Валя, по-прежнему оставаясь с малышами, взвалила на себя всю домашнюю работу: доила корову, топила печь, убирала избу, с помощью малышей копалась в огороде на приусадебном участке, а иногда, в страдную пору, уговорив соседку-бабку покараулить «младшеньких», успевала снести в поле обед: кринку молока, бутылку домашнего кваса.