— Нехорошо, — сказал дед, — высвистываешь из дома добро.

— Добро? — приподнявши брови, задумчиво спросил папа Тарасика. — Да куда уж теперь? Видно, высвистел.

И вдруг в тишине комнаты раздался тихий детский плач. Тарасик?! Да нет. Тарасик выл, улюлюкал, не такой он был человек, чтобы плакать тихо. Забившись в угол, прижавшись к стене лицом, она всхлипывала, как девочка. Папа видел, как вздрагивают ее острые плечики.

Подойти, оторвать от стены, прижать к себе ее зареванное лицо, поцеловать глаза, сказать: «Марш в ночлежку!» (А это значило на их языке, что она должна спрятать голову под его пиджак.)

Но вместо этого он пожал плечами, вышел на кухню и засвистел.

Он не пошел провожать ее на вокзал. Зачем же? У человека есть воля, характер, достоинство… Родные люди должны считаться друг с другом. А она наплевала. Ну и прекрасно. И он плюет. Но иногда бывает так трудно плевать!

Поезд на Дальний Восток уходил в 7.30. Ровно в 7 часов, находясь на работе, он перестал «плевать», взревел: «Замени, Рахматулин. Я — мигом», — и ринулся на вокзал. Он вскочил в автобус, потом в метро. Два раза он уронил кепку… Прохожие и пассажиры проклинали его, он их толкал локтями, наступал им на ноги, вслед ему говорили:

— Ну и вежливая пошла молодежь!

Сердце билось так крепко, когда он бежал через привокзальную площадь. Он забыл, что есть на свете слова «достоинство», «самолюбие» и все остальные похожие.

Надо было бежать. Он бежал. Только это он помнил.

Пусть сквозь стекло вагона, пусть хоть мельком она увидит его. Он ей крикнет: «Соня!» — вот только это одно. Вся его жизнь, все его желания, бег, оголтелый стук сердца как будто превратились в самый последний вагон, в прицепу ее уходящего поезда… Догнать, крикнуть: «Соня!»

И вдруг он увидел, как издалека спокойно идут через площадь Тарасик и дедушка Искра. Они шли медленно. Им хорошо! Они ей махали вслед.

— Отец, — сказал папа дедушке Искре голосом, все еще срывающимся от бега. — Отец, ведь я ее так просил!

Медленно, холодно и отчужденно поднялись глаза из-под лохматых отцовских бровей.

— Видно, худо просил, сынок.

— А как же еще просить? В ногах мне, что ли, валяться? — вскинулся папа.

Словно не слыша, отец продолжал:

— Я тебя не засватывал, жениться не уговаривал. А уж коли схватил — держи.

…Папа закрыл старый дедушкин шкаф, сбросил теплую куртку, снял кепку… Пока он шел к столу для того, чтобы зажечь настольную лампу, ему навстречу мигнуло большое лиловое пятно от пролитых на пол чернил…

Тарасик! Раз есть Тарасик, стало быть, она — тут.

Тихо. Светло. По комнате ходит кошка.

«Ну? Занимайся! Вокруг не слышно ни шороха, ни дыхания. Пристроил Тарасика в детский сад. Упек жену на Дальний Восток. Оскорбил отца, обозвал эгоистом старого человека. Чисто, тихо. Порядок. Учись, постигай. Расти. Через шесть дней экзамен по сопромату. Перед тобой раскрытый учебник. Славно светит зеленая лампа. Перестала бродить по комнате кошка. Свернулась на диване и спит, А может, удалить и кошку? Вытолкать ее на мороз? Занимайся, проклятый! Давай учись!»

Все это говорил себе папа Тарасика, опрокинув голову на руку, сжав от злости губы, стараясь забыть про то, что в шкафу висит какое-то глупое голубое платье.

…Вот как весело, как хорошо и спокойно провели свою первую ночь в разлуке Тарасик и его злосчастный отец.

Эх и бывают же работы на свете! Например: для того, чтобы покататься на бричке, в которую впряжен ослик, за каждого мальчика и за каждую девочку надо платить пятьдесят копеек. А тот мальчик, который сидит на козлах и управляет осликом, только то и делает, что с утра до вечера колбасится по кругу. И это называется работой! Эх, если б Тарасик был папой или дедушкой Искрой, он бы всю жизнь ел мороженое и катался на ослике. Это лучше, чем быть дворником и даже пожарным.

У забора, где ослик, толпятся малыши — целых два детских сада. И, кроме детских садов, много другого народу: взрослые, малыши, школьники. Ребята ждут очереди, чтоб прокатиться на ослике.

А большой мальчик, тот, что на козлах, — он, наверное, из пятого класса — сидит, брови сдвинул да еще в руках держит вожжи, причмокивает, говорит:

— Пошел!..

И целый день он катается так. С утра и до той минуты, когда закроют зоопарк. Он орет:

— Становись в очередь! — говорит: — Не лезь!

А лицо у него серьезное. Ясное дело! Если бы Тарасик был этим мальчиком, он бы еще не так орал.

— Стройся парами! — остановив бричку, сурово говорит большой мальчик.

— Ребята, парами, парами! — повторяет за ним заведующая детским садом. — Тише, ребята, все покатаются. Тарасик, пропусти маленьких!

— Папа! — орет Тарасик. — Я тоже хочу кататься!

— Тарас! — отвечает папа. — Следующая очередь будет твоя! Стой спокойно, Тарас.

Так говорит папа и смотрит куда-то вверх, на деревья. Он не глядит на заведующую детским садом.

…Сегодня папа после работы подошел к детскому саду, куда отдал Тарасика. Остановился за углом и стал глядеть во двор. Ребята играли в салочки. Папа слышал, как звонко смеется Тарасик, и, осторожно выглянув из-за угла, увидел, что его сын лупит какого-то мальчика. Порядок, Тарасику хорошо.

И когда успокоенный папа вытянул шею, чтобы в последний раз посмотреть на своего сына перед тем, как пойти домой и сесть заниматься, Тарасик поднял глаза, призадумался и вдруг истошно заорал:

— Папа!

Они бежали навстречу друг другу — папа, снисходительно улыбаясь, стараясь замедлить шаги; Тарасик — закинув голову и широко раскинув руки. Всё! Подбежали друг к другу. Папа схватил Тарасика, бодро спросил:

— Ну?.. Как поживаешь?

И Тарасик ответил:

— Папа!..

Прекрасно. Все в полном порядке. Самое время пойти домой и сесть за учебник по сопромату.

Дети строятся парами. Заведующая детским садом ведет их в зоологический сад. На ней белая шапочка.

Она приветливо улыбается, но говорит:

— Папаша, я вынуждена сделать вам замечание. Вы нарушаете наши правила. Тарасик здоров, чувствует себя превосходно, попрошу вас прийти в субботу вечером.

— Благодарю вас за сына, — вдруг сказал папа и пожал руку заведующей. Наклонился к Тарасику и даже поцеловал его.

Бодрой походкой, не оглядываясь, он пересек двор и пошел к воротам.

Вопль огласил улицу. Такого вопля не слышала улица с тех пор, как построили детский сад.

— Домой! — завопил Тарасик.

А папа шел вперед.

— Я маме скажу! — истошно орал Тарасик.

Он сел на снег, запрокинул голову и, глядя на солнце, орал так сладостно. Рот Тарасика был широко раскрыт — ни одна слеза не катилась из его зажмуренных глаз.

Папа замедлил шаг.

— Чтоб такой большой такого маленького! — причитал Тарасик.

— Папаша! — тихо сказала заведующая (но почему-то папа это услышал). — Собственно говоря, при детском садике есть актив матерей… Приняв во внимание… Вы можете, собственно, быть отцом-активистом. Мы идем в зоосад, побудьте с ребятами…

— Не возражаю! — ответил папа.

…И вот они шли по улице. Впереди заведующая в белой шапочке, посредине ребята, а сзади папа — отец-активист. Он замыкал шествие.

Милиционер взмахнул своей красивой волшебной палочкой, остановились троллейбусы и автобусы. По мостовой шли ребята, шел детский сад.

Сияло солнце. Улыбались прохожие, добро покачивали головами и глядели на маленьких мальчиков и маленьких девочек, которые шли через улицу.

Остановился на мостовой старик с большущей пилой под мышкой. (Неплохая пила! Тарасик хотел бы такую пилу.) Старик вздохнул и сказал:

— Ну что ж… наша смена.

А в это время Альфред дернул за косу Нелю, Неля, не растерявшись, толкнула Альфреда красивым беленьким ботиком.

— Не смей щипаться! — сказал Тарасик. Подпрыгнул и схватил за волосы Альфреда.

Сияло солнце. Красиво отсвечивал снег. Блестела пила пол мышкой у старика. Папа и заведующая детским садом разнимали Тарасика и Альфреда. Они лягались, как кони. Папа сказал: