Мне снится, что я сижу в театре и на сцену выходят два солдата — молодой и пожилой. Пожилой в черных очках, слепой. Молодой его ведет, а слепой постукивает палкой. Потом палка проваливается в оркестровую яму, и слепой останавливается. Молодой говорит:
— Пошли дальше...
А слепой:
— Здесь был мой дом... Где он?.. Почему здесь яма?
А молодой отвечает:
— Дома здесь нет... Здесь воронка...
— А почему на той стороне воронки люди? — спрашивает слепой. — Я же слышу, что там много людей? Кто они?
— Это ребята, — отвечает молодой. — Они пришли посмотреть, как все это было.
— Скажи им, чтобы они ушли. Нельзя на это смотреть.
— Я говорил им, — отвечает молодой. — Они не уходят...
Потом дальше как-то все спутывается, потому что во сне я вижу роддом. И выходят жены и мужья и несут спеленатых младенцев. И только моя мама выходит одна. Тогда к ней подходит молодой солдат и говорит:
— Здравствуйте, Вера Николаевна.
— Здравствуй, Медведев,— отвечает мама.
— У меня был отпуск четыре дня, — отвечает Медведев. — И дальше я должен ехать обратно служить в рядах Советской Армии. Поезд уходит через полчаса, а вам привет от вашего мужа. Все его очень хвалят за подвиг и благодарят... Он велел мне передать, что он любит вас всю жизнь и вы ему снитесь по ночам... что, кто бы ни родился, мальчик или девочка...
— Девочка, — говорит мама.
— ...ему все равно. Лишь бы оно было здоровое, счастливое и умное... А если родятся двое или трое, то это будет еще лучше.
— У меня девочка, — говорит мама.
— И еще он прислал дочке подарок... Вот эти часы...
Тут Медведев снимает с руки часы и передает маме. И мама несет меня к машине. Часы начинают тикать возле моего уха, и на этом сон заканчивается. Этот сон я вижу каждый год перед своим днем рождения.
А мама сказала, вставая:
— Он никогда ничего не понимал, этот Медведев. Когда он мне передал для тебя отцовские часы, он не понимал, что я сразу догадалась, что отца уже нет... Потому что незадолго перед всеми этими делами отец твой написал мне, что встретил среди новобранцев Володю Медведева. И что тот сказал, что я у них в классе была пионервожатой... И что он поэтому очень привязался к этому мальчишке и даже подарил ему свои часы за какие-то его саперные дела... Так что я сразу догадалась...
Потом она подтыкает мне одеяло и говорит:
— Спи...
Если вы думаете, что Медведев часто к нам приходил, вы ошибаетесь. Я и видела его только раз в году, перед каждым днем рождения. И так всю мою жизнь. Поэтому все разговоры с ним были главные, и я их все помню.
Вот два разговора — оба давнишние.
Мы в школе проходили Салтыкова-Щедрина, и я очень увлеклась. Потому что после всей романтической чепухи, которую я себе напридумывала, такой вдруг здравый смысл, такое пренебрежение — прямо как свежий воздух в накуренную комнату. И мне стало хорошо жить. Потому что до этого мне лезли в голову всякие мысли насчет человечества, и я от них приходила в отчаяние.
А тут я читаю Салтыкова-Щедрина и думаю: «Хватит в куклы играть. Мне нужны общие взгляды, чтобы знать, как жить, а не картинки из чужой жизни».
И тут как раз приходит Медведев и говорит:
— Как дела, Шоколадка?
Когда я еще была в детском саду, у нас с ним установилась такая игра. Я ему однажды велела рассказать мне сказку.
Он спросил:
— Про что?
Я ему сказала:
— Про меня.
Он начал рассказывать:
— Жила-была девочка, и звали ее Шоколадка. Потому что она так загорала летом, что на всю зиму хватало. И еще потому, что она всегда приходила, когда ее звали. Бывало, кто-нибудь крикнет ей: «Шоколадка! Поди сюда!..» И она сразу приходила. Вот какая она была.
Я спрашиваю:
— А какая она была?
Он говорит:
— Она была отзывчивая.
Он потом мне всегда эту сказку рассказывал с продолжениями. А потом вдруг перестал рассказывать. И я помню, как это случилось. Это был второй разговор.
Мне тогда уже было двенадцать лет, и я училась в пятом классе.
Он пришел. Мы пили чай. Мама напекла рассыпучек, это такое печенье — морские звезды, сердца, полумесяцы, параллелограммы — когда ешь, нельзя остановиться. Я все ем и ем и не заметила, как у них с мамой начался спор. Мама его опять ругала за то, что он не так живет, как надо. А это у них всегда надолго. Я поднялась и сказала:
— Спасибо.
Это у нас был сигнал. Он мне велел — как только я увижу, что он заговаривается, я должна подняться и сказать: спасибо. И тогда мы уходим за перегородку, где стоит мой стол, и он мне рассказывает сказку про Шоколадку.
Тут они замолчали, он встал, и мы пошли ко мне за перегородку, а мама начала убирать со стола. Мы уселись, а он молчит. Тогда я говорю:
— Ну...
А он говорит:
— Длинная ты какая стала, прямо ужас. Одна надежда, что потолстеешь.
Я говорю иронически:
— А может быть, тощие в моду войдут?
— Ого!—сказал он и опять молчит.
А я как в воду смотрела. Потом тощие в моду вошли, и я пользуюсь успехом. Только зачем мне теперь этот успех?
Ну вот, а тогда, в пятом классе, мы сидели у меня за перегородкой, и я все ждала, когда он начнет рассказывать сказку про Шоколадку. И на лице у меня была ироническая улыбка, чтобы он понял, что я все понимаю, что это никакая не сказка, а это я от него слушаю советы, как жить, что я уже давно выросла и все равно он пользуется моим доверием. А он все не рассказывает, и я ему опять, иронически улыбаясь, говорю:
— Ну что же вы?
Он спрашивает:
— Ты зачем меня из-за стола подняла?
— Чтобы вы не заговаривались.
Он говорит:
— Неужели тебе непонятно, что это не мне надо поговорить, а твоей маме? Когда она меня учит, как жить, ей самой жить легче.
Я молчу, улыбаюсь иронически.
Потом он спрашивает:
— Говори правду: ты недавно эту улыбочку разучила?
Я молчу. Он покурил в форточку, а потом сказал:
— Ты сейчас знаешь кто?
— Кто?
— Ты сейчас — Справедливая девочка с четвертой парты... В каждом классе есть такая девочка. Справедливая девочка с четвертой парты.
Я спрашиваю:
— А это что, плохо, по-вашему?
Он отвечает:
— Может быть, и хорошо. Но сказки тебе почему-то рассказывать не хочется.
Он выкинул окурок в форточку, размахал дым рукой и вышел. Потом попрощался с мамой и ушел.
А я смотрела в окно на крыши сараев, на грязный снег, куда упал его окурок, и была вся как каменная. Он не догадался, что я его полюбила. Это было тогда, в пятом классе. Слава богу. Страшно подумать, что было бы, если бы он догадался. А так все упростилось. С этих пор никаких сказок он мне не рассказывал.
А в прошлом году приходит он и говорит:
— Шоколадка, как дела? Что читаешь?
Тут я обрадовалась, что меня назвал по-старому — Шоколадка, и рассказала ему про все. Почти... Про Салтыкова-Щедрина, про здравый смысл, про мещанство и стала ему читать цитаты из Салтыкова-Щедрина. А он все слушал и говорил:
— Да... да... Здорово... Отлично...
А потом вдруг сказал:
— Перечти еще раз.
Я обрадовалась, что он согласен со мной, и еще раз прочла. Там был такой отрывок, описание затхлого мещанского быта — скука, половики на скрипучем полу, за окном ветка белая от зноя, на пустой улице куры возятся в пыли, из кухни запах дыма, самовар ставят и оладьи пекут. Подохнуть можно. А он подумал и говорит:
— Какой великий художник... Чего бы я не дал, чтобы в таком домике пожить. Хоть пару месяцев, что ли, а?
Вот тебе и здравый смысл!
И опять у меня все перевернулось.
А теперь о главном. Я теперь как думаю? Я думаю, что когда говорят «тип», «типичный» — это удобно. Но только я думаю, что человек становится типичным, когда он средство путает с целью. Что значит, например, «типичный Дон-Кихот»? Это значит — цель благородная, бороться за справедливость, а средства устарели — копье, кляча, драки с ветряками, спасение проходимцев, никому не нужные услуги, от которых только всем хуже.