Я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Через руку у него перекинут плащ.
Встретив мой настороженный взгляд, он кланяется.
— Катарина готова? — спрашивает блондин.
— Переодевается, — отвечает Краус.
Блондин смотрит на часы.
— Извините меня, — говорит он. — Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза. Мы все трое молчим.
Входит Катарина. Я поворачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
— Катарина... — говорю я.
Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
— Разве ты не сказала ему, что уходишь? — сурово опрашивает Краус.
— Я же не знала, — тихо отвечает Катарина.
— Она не знала, — подтверждает блондин.
Никто теперь не смотрит на меня.
— Катарина... — говорю я. — Разве ты забыла?
— Мы опаздываем, — мягко говорит блондин.
Я смотрю на его отвратительные усики.
— Вы не опоздаете, — говорю я. — Вы всюду успеете. Вы чертовски аккуратны.
— Ну-ну, малыш... — улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные.
Я делаю шаг вперед.
— Алеша!.. — громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. В глазах Катарины отчаяние.
И тогда я ухожу.
Я сбегаю по лестнице, выскакиваю из парадного и, остановившись у ворот, затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол. Я стискиваю кулаки. Из ворот выходит Краус с Катариной и блондин. Красавец мужчина подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину. Ко мне подходит Краус.
— Того, о чем ты думаешь, — не бойся, — говорит он. — Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
— Красавец мужчина, — говорю я. — Кто этот тип?
— Случайный знакомый. Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом, Алеша.
Краус пожимает мне локоть и идет к машине. А я направляюсь домой и слышу, как у меня за спиной, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
«Случайный знакомый», — сказал тогда Краус. Несмотря на эсэсовскую форму, я узнал его сразу, когда он вошел в мою хату с краю. А есть ли вообще такая хата?..
Раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая. Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина.
— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела, но я не могла иначе.
Она пришла ко мне в это раннее утро, свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате. Мне больно смотреть на нее, так она хороша, и я отвожу глаза. Она останавливается.
— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс... А твой?
— Конечно, — отвечаю я.
— Обещай мне... если ты когда-нибудь будешь в Вене, прийти к памятнику Штраусу.
— Разве мы не вместе придем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция...
— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что? Хочешь меня поцеловать?
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
— Ну?.. — говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами. Катарина закрывает глаза. Я обнимаю ее, и она откидывает голову. И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся...
...Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга. Слезы катятся у нее из глаз. Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны окутаны легким туманом. Перрон блестит, как зеркало. Катарина уезжает. Куда мне не сказали. Я мог бы даже не знать, что она уезжает. Но Катарина настояла.
— Прощай, — говорит Катарина.— Последний звонок... Помни меня...
— Всегда... — говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон. Поезд тихо трогается. Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по опустевшему перрону.
Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер. В тот вечер меня приняли в комсомол. В зале горит свет. Школьники стоят между рядов. «Это есть наш последний и решительный бой,— поют школьники.— С Интернационалом воспрянет род людской...» Гимн заканчивается. Стулья расставляют по стенкам.
— Вальс! Вальс! — кричат веселые голоса.
Я мчусь в радиорубку.
В зал входит строгий человек. Это директор школы. К нему подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.
Директор смотрит на нее.
— Катарина погибла,— говорит он.
Они все хорошо знали Катарину. Директор был знаком с Краусом.
— Что? — спрашивает учительница.
Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказала.
— В Испании. Краус письмо прислал. Где Алеша?..
Учительница берется рукой за горло.
— В радиоузел пошел... пластинки ставить, — глухо объясняет она.
— Скажите ему,— говорит директор.
— Нет! — говорит учительница. — Нет!
— Проводите меня, — говорит директор.
Они медленно поднимаются по лестнице, как будто несут гроб. Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.
Это было давным-давно, и вот как это было, товарищи. Скрип половиц становится, как гром. Они подходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете. Директор открывает дверь и входит. Я оборачиваюсь к нему с пластинкой в руках.
— Здравствуй, — говорит он и тяжело садится на стул.
— Здравствуйте, — отвечаю я.
Директор смотрит в пол.
Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.
— Поздравляю, — говорит директор. — Ты теперь комсомолец.
— Спасибо.
Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.
— Алеша, положи пластинку.
Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
— Краус письмо прислал, — говорит директор.
— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск и повторяю: — Краус письмо прислал.
Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. «Я люблю тебя, Вена...» — запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. «Горячо, неизменно»... Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в рупорах в золотые трубы. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит, как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.
А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса...
...Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего «ТТ». Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен. Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.