В дверь вбегает девушка, которую он воскресил.

Она подбегает к Рабле сзади и закрывает ему глаза руками.

Он вздрагивает, медленно снимает ее руки и оборачивается.

Смотрит ей прямо в лицо.

— Ну что же вы не идете, вас все ждут, — она смеется.

— Франсуаза... — он хочет что-то сказать. — Франсуаза... меня зовут Франсуа, я воскресил Франсуазу... это судьба...

А девушка весело смеется и вырывает руки.

— Господин Рабле, мне вам надо еще что-то сказать...

И она убегает.

А Франсуа остается.

— Не пора ли мне уходить?.. — говорит он.

И в это время в комнату вновь вбегает девушка.

Она тихо останавливается против Рабле и опускает глаза.

— Я хочу вам что-то сказать... Можно? — спрашивает она.

— ...Нужно ли это? — волнуясь, спрашивает Рабле, глядя на нее, красивую.

— Да... — отвечает она и поднимает синие глаза — Я полюбила одного человека... я люблю...

— Подожди, — прерывает ее Рабле, и голос его звучит тревожно и радостно. — Подожди, девочка, подумала ли ты хорошо?.. Знаешь ли ты, что тебя ждет? Может быть, лучше не говорить...

— Почему?.. Разве любить — это плохо?

— Нет, но...

— Я скажу, я вам сейчас скажу... Отвернитесь на минуточку...

И Рабле отворачивается, и губы у него дрожат.

— Вот...— говорит девушка, и Рабле поворачивается к ней.

Рабле поворачивается и видит Франсуазу, которая стоит рядом с парнем.

— Вот,— говорит она, счастливо улыбаясь, и парень смотрит на Рабле красивыми бараньими глазами и тоже улыбается счастливо.

— Кто это? — холодея, спрашивает Рабле.

— Это мой жених.

— Нет... что ты говоришь? Какой жених? — Франсуа тяжело сглатывает — горло у него пересохло.

— Мой возлюбленный... Его зовут Леокадио...

— Леокадио, — повторяет Рабле.

— Что же ты стоишь, Леокадио... Кланяйся, — говорит Франсуаза.

Рабле встает со скамьи и выпрямляется. Лицо его искажается, и он начинает хохотать, держась за бока.

— Что вы, господин Рабле? — спрашивает Франсуаза испуганно.

— Ничего, Франсуаза... Я лечусь от болезни... Поздравляю вас... Ступайте... Ну, ступайте...

Смех его кривой и больше похож на плач.

Он всхлипывает. Вытирает глаза. Берет котомку и уходит.

Вбегают люди, но в комнате никого нет.

— Господин Рабле... господин Рабле... Где же вы? Где господин Рабле? — спрашивает хозяин у дочери.

— Он был тут, — растерянно отвечает она,— он смеялся... Он сказал, что лечится... Он смеялся...

— А какой он веселый, — говорит Леокадио, — смеется себе, да и только.

— Дура, — говорит хозяин дочери и выходит из дома.

Франсуа Рабле идет по дороге и сворачивает в сторону.

Он выходит на лысый бугор и смотрит вниз в долину.

Котомка его лежит в терновнике. Голубая дымка смягчает дали. Справа вдали — замок и деревня, слева вдали — стены города...

Он садится, свесив усталые ноги, и котомка его лежит в терновнике.

— Да-а, метр Франсуа, — вздыхает Рабле, — пора подводить итоги. Вы обижены, метр Франсуа, до самых потрохов. И во рту у вас горько, и нечем избыть эту горечь. Из-за чего я обижен?! За что обижают человека? Сильный бьет слабого... Глупый ест мудрого... А кто любит людей, про того говорят: вот враг... Где правда на этой земле? Неужели не было смысла в том, что я жил? Зачем я жил? Зачем мы живем? Бедные матери, рожая нас, выкидывают нас на дорогу смерти. И всю жизнь мы идем ей навстречу по этой дороге... Неужели весь смысл в том, чтобы вытерпеть дорожные неудобства? Мы идем по дороге к смерти, взрослеем и умнеем... Чем ближе к смерти, тем больше умнеем... А когда ты стал совсем умным — храк, стрелка часов протыкает тебе глотку. Так зачем же ты жил, метр Франсуа?

Каменистые холмы. Бродячие собаки принюхиваются к дыму очагов из долины.

Как высоко серое небо...

Как велика красота медленного движения облаков...

Уединение... Тишина...

По дороге внизу идут люди. Они машут руками и, видимо, ругаются. Но ветер относит голоса в сторону, и их не слышно. Рабле видит людей и, узнав, отворачивается. Люди, тяжело дыша, поднимаются на бугор.

Они молча подходят и останавливаются за спиной Рабле. Это те же горожане, что выносили его из города. Рабле не поворачивает головы и смотрит вдаль.

— Мы пришли за тобой, метр Франсуа, — говорит мужчина с твердым лицом. — В городе очень плохо... Прости нас за обиду...

Франсуа ничего не отвечает и угрюмо смотрит вдаль.

— В городе мор... Ты был прав, метр Франсуа... Болезнь пошла от воды. Помоги нам... В городе ни одного врача... — говорит мужчина, и все с жадностью смотрят на Рабле.

— Я не могу вам помочь, — отвечает Рабле глухо. — Уходите, вы мешаете мне думать... Ступайте пойте псалмы — и болезнь пройдет.

— Мы уже пели, — говорит маленький человек торопливо. — Не помогает.

— В городе умирают люди! — кричит худой человек. — Нет ни одного врача!

— Все умирают, дети мои, — отвечает Рабле. — Днем раньше, днем позже... какая разница... Раньше даже лучше — грехов меньше.

— Он издевается над нами! А мы терпим! Да пропади ты пропадом! Черствая душа!—кричит худой человек, сверкая лихорадочными глазами.

— Я издеваюсь над вами?! Ах ты хорек вонючий! — ревет Рабле и подскакивает с земли. — Ах ты дохлятина! Я могу сковырнуть тебя одним щелчком, если захочу! Спрячься, или я за себя не ручаюсь! Они выбросили меня на свалку, как тухлую рыбу! Они объявили меня богохульником, когда я заботился об их поганых желудках. А теперь им не нравится мой разговор! Так убирайтесь от меня к дьяволу, слышите?! Плевать я хотел на вашу ненависть и на вашу любовь!

Наступило молчание.

— Он прав, — сказал человек с твердым лицом. — Мы оскорбили его. Прости нас, Франсуа, если можешь. Пойдемте, люди.

Они пошли прочь. Не пошла только худая женщина, которая осталась стоять посреди все увеличивающегося просвета между уходящими и Рабле. Женщина растерянно глядит на уходящих... На Рабле... И прикладывает руки к груди.

— Как же это? — говорит она отчаянно. — А как же сын? Сын мой болен... Бонифас мой болен. Мальчик мой...

И Рабле слышит растерянный лепет матери, и лицо его делается страшным.

— Стойте!! — неистово кричит он.— Мерзавцы!!

Люди удивленно останавливаются.

— Мы забыли про детей! — кричит Рабле и грозит тяжелым кулаком. — Мы все ничтожества... Стойте! — кричит Рабле и бежит к ним. — Я иду с вами, негодяи!

— Виват! — кричат люди и подхватывают метра Франсуа на руки.

И он, несомый худыми могучими руками, возвышается на фоне серого неба и смотрит вверх на тяжелые облака.

— Паршивцы! — говорит он торжественно, глядя вниз на потные лбы. — Вы меня опять тащите на землю.

И они спускаются вниз по дороге, переговариваясь.

Мы сидели в пустой комнате, и ничего не нужно было делать, все уже было сделано.

Участковый Гаврилов закурил цыгарку, и я заметила, что желтые пальцы у него дрожат.

Он поймал мой взгляд, я отвернулась и увидела в окно, как из-за реки через мост, потом по главной улице двигалась сплошная колонна переселенцев и к ней из боковых переулков, из домов подходили люди, выскакивали машины, мотоциклы и телеги, выжидали момента, вклинивались в колонну и уходили из города.

Наверно, в городе оставались люди, но впечатление было такое, что уходили все. Ревели грузовики, мычал скот, который гнали из зареченских колхозов. За рекой стоял дым от горящего консервного завода, и пахло печеными яблоками.

Гаврилов поймал мой взгляд и сказал:

— Пойдем, в машину посажу.

Мы вышли на улицу, и мне хотелось запомнить все — афишные тумбы, зеленые буквы афиши — состязание борцов в цирке-шапито, и номера домов, и дурацкий фонтан — мальчик душит гуся, — и клумбу, через которую кто-то проехал на телеге. И я вдруг вспомнила, что это мой первый рабочий день и я еще не водила ни одной экскурсии по городу и уже, наверное, никогда не поведу.