— Так на чем мы остановились? — прервал я её претензии. — Что моя жена?..

— Ваша жена уезжает, — решительно проговорила.

— Куда? — Я слизнул капельку с её носа. Она была соленая, как море. В Смородино?

— Дальше…

— Куда же дальше? — удивился я. — Дальше край земли.

— Саша, я серьезно. На полгода. На стажировку. В Бостонский университет, — проговорила на одном дыхании. — Вот так!

— Как это? — не понял я. — Какая стажировка? К такой-то матери? Что за новости?

— Последние новости, — мило улыбнулась, как диктор TV, сообщающий благоприятный для самоубийц прогноз погоды.

Я попыхтел, как дачный примус, а затем взорвался фейерверком эмоций. Испепеляющим пламенем гнева. О Боже! Как я клял Америку! Просвещение! Свободную визовую политику! Бостонский университет!..

— Ну хорошо, милый, — улыбнулась Полина. — Вернусь через три месяца. Пройду ускоренный курс… обучения!..

Я, дурак, так увлекся своими чувствами, что не был в состоянии спокойно вникнуть в ситуацию. Ну, на хрена нашему простому студенту какая-то стажировка? У американского дядюшки Джо. То есть у черта на куличках. Я это высказал вслух. Свои сомнения. Но не более того. Словом, поступил так же, как самопальный малец. Не думал, а переживал. Не оказалось рядом со мной того, кто мог доброжелательным пинком привести в чувство. Меня. Не оказалось. К сожалению.

— Ну, значит, договорились, — и снова чмокнула в небритую ланиту. Как ежик…

Я вздохнул — что тут поделаешь? Детский сад. А я в нем — главная нянечка. Потом выяснилось, что выезд детского сада намечен на завтра. Из деревни Шереметьево-2. Это известие привело меня в десенсибилизированное состояние. Как завтра? Почему? К чему такая поспешность? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Мои переживания. Колесо истории скрипнуло и покатилось в Бостон, передавив мне по пути ногу. И частично душу.

Что и говорить. С женщинами мне везет. Каким-то образом им удается сделать из меня тюльпана, ей-ей. Наверное, что-то есть в моем характере, что провоцирует их на эксперименты с моей душой, похожей на тополиный пух.

Так или иначе, а наступила минута прощания. На три месяца. В уже знакомом мне зале аэропорта Ш-2. Была бы моя воля, шандарахнул бы это местечко к е'матери. Вместе с воздушными суднами. Чтобы не летали и не соблазняли слабые сердца на путешествия. В края напуганных и самодовольных яппи. (Яппи — это образ жизни, богопослушный, законопослушный; быть в порядке и быть как все, точно гамбургеры в Mакдоналдсе.)

Жаль. Жаль, что я был слишком занят собой. И Полиной. И не обратил особенного внимания на стайку «журналисток». Были все они молоды и симпатичны. Несколько возбуждены, видимо, от предстоящего полета под звездами. И над Мировым океаном.

— Какие у вас кадры, — помнится, сказал я. — Такое впечатление, что это невесты. Для богатеньких ротшильдов. Ох, смотри, девка…

— Ты, родненький, лучше всех Онассисов мира, — засмеялась Полина. Береги себя. И не лезь на рожон.

— И ты там… К мафии не лезь, — пошутил.

— Что? — Вздрогнула, подняла голову: радиоголос каркал о посадке на рейс. Все в тот же запендюханный донельзя желтым дьяволом Нью-Йорк.

— Говорю, с мафией не связывайся, — повторил я. — А то придется покрывать Америку ядерными «Тополями».

— Да-да, Саша, — покосилась на меня странным взглядом. Потом я буду вспоминать этот взгляд, подозрительно-тревожный, но, естественно, в этот раз не придал ему никакого значения. Это со мной бывает: полное солнечное затмение. Всех полушарий. — Все-все. Я буду звонить… бабе Кате, чтобы тебе, милый, не мешать… сражаться…

— Ой-ой, кажется, слышу иронию…

— Шутка, родной.

— Учишься всему плохому. У меня.

— На том и стоим, ядрена мать.

— Полина!

— Саша! Тузику привет!

Мы засмеялись, чопорно поцеловались, как супруги со столетним семейным стажем, и девушка поспешила к таможне.

Таможня вовсю давала «добро». Карацупы в фуражках цвета цинковой зелени с веселым перестуком штамповали паспорта. Девичий кагал галдел, управляемый какой-то старой американизированной мымрой. Бывшей феей из страшной сказки. Улыбка у неё была, как у аллигатора после плотного обеда зазевавшимся туристом из Урдюпинска.

Помню, я тогда ещё подумал: если это наша будущая журналистика, то я тогда принц Чарльз, а моя жена — принцесса Dian, и что же тогда…

И не додумал, она помахала мне рукой — Полина, конечно, — и показала козу из двух пальцев. То есть знак виктории. Победы. Возникает вопрос, кого она собирается побеждать в Новом свете? Странно-странно. Но я, помню, отогнал дурные мысли, как мошкару от лампы, стоящей на веранде в смородинских сумерках. И пошел в бар пить горький кофе и ждать сообщения о вылете очередного Boinga-747 в заморский рай. Я сел за столик, за которым мы сидели вместе. Я и Полина. И вели светскую беседу об Александре свят Сергеиче Пушкине, братушке.

Кажется, ничего в мире не изменилось. Кроме того, что я теперь один, как анчар в пустыне. И главное, все произошло до нелепого быстро. Как заглотить чашку кофейного дерьма. Ничего не понимаю, как это Полине удалось окрутить всю ситуацию. С шутками и прибаутками. Талантливо. Нет, не умею обращаться с женщинами, это точно. Всегда плетусь за событиями, как тень за ночным прохожим, утомленным недоброкачественным пойлом и пищей в ресторане «Арагви».

Впрочем, ситуацию можно раскрутить обратно. Подойти к телефону-автомату и, набрав «02», сообщить пренеприятнейшую новость о виртуальной бомбе в багажном отделении лайнера Pan-American, следующего рейсом до города-героя Нью-Йорк, мать его небоскребы так.

Так я и сделал. (Шутка.) Но к телефону прислонился, когда из-под стеклянно-бетонных конструкций протарабанили любезное сообщение о вылете металлического комфортабельного гроба, внутри которого куколками сидели бесстрашные естествоиспытатели. И среди них…

Я решил позвонить Никитину, чтобы он разделил мои смутные чувства и подозрения, но вспомнил, что «шофер» в гараже ухряпывает[261] несчастный джип. И Хулио вместе с ним, в качестве развлекательной программы. Поехать к ним? Чтобы подержать карбюратор?

…Тяжелый гул самолетов сгустками наплывал с летного поля. Прожектора били в летнее темное пространство. Неестественные тени дополняли фантасмагорию ночи. Люди, окружающие меня, казалось, были без лиц. Они бродили, как слепые.

Я сел в машину. Она была прохладна, как речка. А почему бы мне не поехать в родовое поместье? К барону Тузенбаху. Можно поговорить по душам, а утром не раскаиваться в излишней болтовне.

Не хочу, чтобы мое кишечно-желудочное трепыхание[262] кто-то видел. Даже мои боевые друзья. Тузику опять же радость и поздний ужин. Кстати, и привет надо передать от Полины, плывущей на высоте десяти тысяч метров над уровнем моря. В дюралюминиевой облатке.

Не нравится мне. Все. И этот полет. И эта учеба. Понимаю, что неученье — как летняя тьма. Но не до такой же степени, господа красные профессора. Неужели на отечественной, правда, плохо удобряемой пашне могут расти лишь бурьян и чертополох? Конечно, нет. Тогда почему я тащусь в колымаге? Как парус одинокий в житейском море? А родной человечек рискует у керамических звезд? Почему так? Не знаю. Нет ответа. Нет.

Мое прибытие в Смородино не осталось незамеченным. Всеми окрестными собаками. Которые старались отслужить свой хлеб и брехали от всей души. Кроме моего Тузика. Я его не обнаружил. Нигде. Даже в баньке. Не помогла и тушенка, продемонстрированная в ночь.

Я пожал плечами — не сбежал ли барон в хлебосольную Анталию? Черт знает что происходит! Нет, определенно, это был не мой день. Плюнув на все, я пошел позвонить ежам,[263] а затем рухнул в кровать. Спать-спать-спать. Утро вечера…