И снился мне сон. Раннее утро. Я иду по брусчатке Красной площади. На ней лужи — следы дождя. Легкий туман, скрадывающий знакомые мне объекты кирпичную стену (забор?), мавзолей, синие ели, башни, лобное место, храм Василия Блаженного.

Останавливаюсь — слушаю подозрительные, шаркающие звуки. На меня надвигаются какие-то странные фигуры. В руках — топорики с длинными топорищами. Потом эти люди замирают, слушая тишину. И в ней — мое дыхание. Я пытаюсь не дышать. Что-то смущает меня в обличье фигур. Ба! У них вместо глаз — бельма. Тавро слепоты. От неожиданного открытия я шумно вздыхаю. Это как бы служит сигналом к нападению. Размахивая топориками, они устремляются в атаку. Я, бросив тело на мокрую брусчатку, перекатываюсь в спасительное свободное пространство. Успеваю оглянуться — и вижу: слепцы рубят друг друга, как деревья. Кромсают острой сталью свою неполноценную плоть. И кровь, странная, стеклянно-рубиновая, как звезды на кремлевских башнях… жесткими сколками… в мои беззащитные глаза…

Ааа! И тут я просыпаюсь. Весь в трухе — потолок прохудился и вывалил на меня сор прошлого. Тьфу ты, проклятие! Какие-то кошмары. Во сне и наяву. Нет, надо начинать новую жизнь. Спокойную, размеренную, законопослушную. Буду смородинским яппи, еть переметь. Пусть весь этот безумный, кровавый мир летит в тартарары. А я буду сидеть на бережку Смородинки и ловить… галоши буду ловить. Как в прямом, так и в переносном смысле.

И все равно надо начинать новую жизнь. Хотя бы попытаться. Попытка не пытка, говорил товарищ Лаврентий Палыч Берия, подписывая приказ об открытии Баковского завода по производству резиновых изделий № 2 для нужд Красной Армии, трудящихся, всего колхозного крестьянства и части интеллигенции. Которая, как показывают время и опыты, так и не научилась пользоваться сим изобретением неандертальцев.

Но не будем отвлекаться. От проблем нового дня. Он заглядывал в окна, требуя к себе внимания, как ребенок, упавший светлым своим личиком в свежую, теплую, витаминизированную коровью лепешку.

Позевывая, я вытащил бренное тело на крыльцо. Солнечный шарик пытался прожечь плотные утренние облака, и пока безуспешно. Салатный, рассеивающийся свет ниспадал с небес. Я почувствовал себя в храме. Е' мать моя Природа! Прости мя, грешного. И всех своих сынов неразумных. Не ведаем, что творим, ещё раз твою мать-перемать.

Помолившись таким атеистическим образом, я обратил взор на грешную твердь. И обнаружил, что не один. Из лопухов выглядывал Тузик. С каким-то странным выражением морды. Я уж, грешным делом, решил, что четвероногий друг сожрал Феникс и не может его вернуть обратно. И это обстоятельство мучает и даже расстраивает честного беднягу. Нет, я ошибся. К счастью.

— Ну, где партизанил? — поинтересовался я. — А кто фазенду охранял? Нехорошо, брат. Карацупа тебя бы списал. Без довольствия.

Пес вздохнул, понимая справедливость моих слов. Затем вытащился из сочной растительности. И оглянулся. И тут я увидел — м-да… Джульетту. Во всей её девичьей беспородной красе. Хотя и милую на мордуленцию. Да и глаза у невесты были вполне человеческие. С некоей робостью, правда.

— Да, — доброжелательно проговорил я. — Верной дорогой идете, товарищи, — и отправился за тушенкой. Для молодоженов.

Когда мы втроем сели за ленч, каждый за своей миской, я вдруг обнаружил, что баронесса находится в некотором интересном положении. Было такое впечатление, что она проглотила дыню. Или арбуз. Или все вместе.

Нет на тебя, Тузик, красного комиссара резиновых изделий тов. Берии, вздохнул я. Кто роды принимать будет? Я? Или ты? Пес молчал, чавкая в миске, как трудолюбивый зек. Это тоже позиция — сделал дело, гуляй смело. (Помнится, это уже мы проходили.) Хотя в данном конкретном случае, по-моему, мы имеем пламенную и верную love.

Ну и хорошо, как говорится, мир во всем мире, однако навыков вытаскивать из горячего горнила природы живых существ у меня нет, что плохо. И ближе к полудню я отправился на поиски деда Евсея, мастера на все руки. И как бы позвонить в г. Нью-Йорк через г. Москву. Надеюсь, лайнер с журналистками удачно плюхнулся на территорию Белого дома? О чем должна была сообщить Полина. Бабе Кате. А та — мне. А я — Тузику. А Тузик — Джульетте. А та — будущим тузикам, джульбарсам, рексам и нефертити. То есть бесконечный круговорот приятных известий. И все довольны. Кроме меня.

В эпицентр политической и культурной жизни деревни поселкового типа я отправился на машине. Нужны были запасы. Съестные.

Поездка началась удачно — на взгорке Евсеич командовал буренками, лениво жующими клевер. Старичок мне обрадовался — как наступающая пехота, сбежал с горки.

— Едрен' корень, Саныч? Как делы-то? Народ сказывает, молодка у тебя… Ет какая?.. Такая… — И не смог объяснить, мацая прозрачный воздух руками.

— Ага, — помог я ему. — Джульетта, что ли?

— Во-во, женихнулся, а без меня…

— Так какие проблемы, — угостил я боевого дедка сигаретами спецназа USA. — Можно сегодня. Джульетта будет только рада.

— Ну и ладненько, — обрадовался Евсеич. — Едрена вошь — эти цигарки с верблюдами, еть! Наши из кизячков лошадевых поприроднее. — Закашлялся. Так это, Александр, буду, так сказать, при полном параде?

— Можно и при параде, — согласился. — Вечерком.

— Есть! — взмахнул кнутовищем. — Побег к девкам своим вислобрюхим! Геть-геть, марфушки рогатые!

Так, одна проблема была решена. С акушером-коновалом. Можно было ехать дальше.

Холмистые молодые поля кружили, как невесты перед зеркалами во Дворце бракосочетания.

Помню, как в другой жизни я имел честь нести высокое звание жениха. Более тошнотворное занятие для меня трудно было придумать. Я чувствовал себя манекеном во фраке в витрине универмага. Лакированные кацы[264] давили так, что слезы радости и улыбка не сходили с моего сурла. Многочисленные родственники жены-скрипачки спешили выразить свои радостные соболезнования. Мне. Считая своим долгом наступить при этом на ноги. Мне.

Ооо! Е'! Такое, простите, не забывается никогда. Был молод, глуп и слабоволен. Терпел весь этот балаган. И зачем? Не знаю. Наверное, каждому из нас суждено вляпаться в коровью кизяку жизни. А там кому как повезет. Кто по щиколотку, кто удивленной мурлой, а кто и душой.

Так что наше с Полиной бракосочетание под вечным небом…

Нет, не буду говорить высоким слогом… Просто пусть с этой минуты она будет мне Жена. Каюсь, мое отношение к ней было ласково-снисходительным. А не махнула ли она в Новый свет, чтобы доказать миру и мне свою самостоятельность? Эх, Жена-Жена…

В поселке же все находилось на привычных, старых местах — снова облезлый Дом культуры, сельпо, сельсовет с линялым флажком неизвестного государства. Могут рухнуть в бездну времени империи, а ДК, сельпо и сельсовет как стояли, так и будут стоять. Вечно. На краю бездны.

И в магазине все тот же хлебно-мыльно-сельхозинвентарный запах. И в бочке все та же ржавая, как баржа, сельдь. И божьи старушечки молились у прилавка. За ним хозяйничала вся та же, гренадерских размеров Таня-Слониха. В этом доморощенном постоянстве есть своя какая-то прелесть. Приятно видеть вокруг себя родное. Возникает ощущение, что ничего произойти в этом мире не может. Плохого.

— Ааа, Космонавт, — обрадовалась мне продавщица. — Бабоньки, погодите, оптовый покупатель!.. Чего берем? Чай, на свадьбу?

— Все, — скрипнул я зубами. Но свадьбы не будет, промолчал. Зачем у народа отбирать радость перемыть косточки и посплетничать.

Загрузив машину ящиками с тушенкой и проч. продуктами питания (кроме, тьфу, селедки), я направился в сельсовет, сказали старушки, имелась, сынок, почта.

Почта находилась в полутемной прохладной каморке. Пахло резиновым клеем, лежалыми газетными новостями и скукой. Перед телефоном и допотопным телеграфным телетайпом сидела молодка. Бальзаковского возраста. В уютной фуфаечке. С огромными ушами-локаторами. Уши у молодки, конечно. Этакий главный радиопередатчик страны по имени Клавка-Репродуктор.