— Чик, купи Пивному бутылку «Жигулей», — предложил я, сдаваясь, потому что посидеть в «копейке» Отца с музыкой было в общем-то неплохим вариантом, оно мне как раз и нужно было в конце трудного рабочего дня. — А то ему же до ларька идти придётся, а вдруг он по пути рассыплется или умрёт.

— Это хорошая идея, — обрадовался Чик. — Люди должны помогать друг другу, а карьеристы вроде нас должны время от времени оказывать начальству хоть какие-то знаки внимания, просто ради приличия. Он ведь абсолютно не жёсткий начальник, этот Пивной. Да он же просто идеальный начальник! Он целый день сидит в своём кресле и мухи не обидит, ему на всё плевать.

Я лёг на заднее сиденье и высунул в окно ноги. Отцовская машина, несмотря на все наши старания с «Экстрой-М», начинала потихоньку обезображиваться — непонятно откуда появлялись какие-то пятна, пивные разводы, царапины и дырки от окурков. Когда вещью пользуются люди вроде нас с Чикатилой, это неизбежно — даже если обкладывать всё тоннами полиэтилена и каждый день драить до одурения, как в армии. Так происходит независимо от объективных обстоятельств, это метафизика. Трансцендентальная заморочка, против которой не попрёшь.

Я думал об этом, а ещё о вчерашних словах Оленьки — мы вечером ходили на концерт большой компанией, мы тем летом постоянно ходили на концерты, которые пёрли на ура изо всех щелей этого города. Когда речь — уже не помню как — зашла о Чикатиле, Оленька сказала мне такую вещь:

— Знаешь, я, кажется, теперь лучше его понимаю. Он похож на какого-то чудного персонажа, который всех смешит, но сам идёт один по своей тропинке и ставит над собой эксперимент. Как хоббит, идущий в страну тьмы.

Но важно было не то, что она сказала (ибо это было полной чушью — хоббит… Боже мой!), ато, КАК она это сказала. Это было — впервые за всё время — сказано с неким процентом романтики. Не совсем мелодраматически — я имею в виду: не совсем со вздохами, закатыванием глаз и комканьем носового платка, — но всё же. Я был в этом просто уверен, честное слово. Для того чтобы не расслышать эту романтику, надо было быть каким-нибудь совсем уж безнадёжным Колей Панковым (или Колей Старковым).

От нечего делать я достал из бардачка Тетрадь По Всему и начал её листать. В ней появилось много нового. В основном это были надписи — Чикатило к тому моменту уже изжил себя как художник, что-то у него с этим не клеилось. Большая их часть представляла собой какой-то абсурдный набор букв или микс из слогов, корней и приставок: «Пописукал в посточку», «Стоян Кородуб», «Путант-Негрютка», «Karel Goat» и всё остальное в таком же стиле. Надписи были выполнены скрупулёзно, с тенями и закорючками, как в Коране.

Чикатило подкрался незаметно и неслышно, видимо, Коля тоже на него как-то влиял, а может, такое происходит подспудно за счёт скрытого подражательного инстинкта, я не знаю. Вид у него был какой-то озадаченно-удручённый, как у гриба-боровика. Я сразу отбросил мысль о том, что человек-Коля его раскрыл, потому что такие мысли убивают.

— Я не стал брать с него деньги, — без обиняков заявил Чикатило, плюхаясь на водительское сиденье. — Он хотел дать мне двадцать баксов, представляешь? Во всём виноват Пивной.

Я не стал требовать подробностей, потому что эти деньги в любом случае принадлежали Чикатиле, это он их должен был заработать своим трёпом. Да и вообще это было неактуально — у нас ведь всё было тогда в порядке с деньгами, мы сдавати по триста-четыреста кэгэ ежедневно, кроме выходных. Да и вообще я плевать хотел на эти долбаные двадцать баксов, даже если бы их было тридцать. О чём я и сообщил Чикатиле индифферентно. Но он не понял, он меня не слушал — он продолжал оправдываться, скорее всего, перед своей изнаночной стороной.

— Пивной внушил мне веру в человечество, — рассказывал он чёртику на зеркале заднего вида. — Это была несерьёзная, сиюминутная вера на пару часов, и вся проблема в том, что он дал мне её напрокат в аккурат перед моим феерическим шоу, понимаешь? Я принёс этой скотине пива, а он на меня посмотрел и издал такой звук — он только посмотрел на меня и полуикнул, полувыкрикнул что-то, я не знаю. И всё, железный Чикатило вновь превратился в того маленького мальчика в бескозырке, который стоит на берегу моря и заворожённо смотрит вдаль на белые кораблики, мечтая стать капитаном. Мотив дикой природы был в этом взгляде и выкрике, там были неприкрытое человеческое естество, примитивная эмоция…

— Чикатило, хватит гнать, — ответил я вместо чёртика. — Если ты не стал мошенническим путём брать с человека деньги, это ещё не повод для пошлых сентенций про мальчика и пароходы.

— Кораблики, — поправил меня Чикатило, — прошу заметить, батенька, белые кораблики.

— Какая разница. Тебе же было весело его грузить?

— А то. Если бы ты там был, ты бы тоже повеселился. Я таких слов напридумывал, что сам теперь не вспомню.

— Ты меня сам туда не пустил, сука.

— А, нуда. Я забыл. Но ничего, в следующий раз вместе пойдём. Хотя следующего раза, боюсь, не будет. То есть будет, но, скорее всего, не здесь.

— Это ещё почему?

— Человек-Коля сказал мне по секрету одну вещь. Со следующей недели они планируют ввести новую систему, когда журналы придётся выкупать. За гроши, конечно, но никто после этого не станет выкидывать свои «Миры оптом», потому что это уже будет работа в минус. А люди обычно не хотят работать в минус. Я имею в виду в денежный минус, потому что эмоциональных и временных минусов это не касается — людям на них насрать, и поэтому они быстро стареют.

Мы не то чтобы особо расстроились — заканчивался август, и скоро всё равно надо было идти в уже порядком надоевшую альма-матер. Но всегда что-то скребётся внутри, какие-то инфернальные кошки, когда сваливаешь с насиженного места. В этом чтото есть, и без этого было бы скучно. Да и вообще — немного пошлой грусти не помешает никому. В угоду пошлой грусти мы зачем-то поехали в гараж к Отцу и накурились там до потери человеческого лица и психоделических чёртиков, таких, какой висел в «копейке» на зеркале заднего вида. Только теперь мы с ними не разговаривали — мы, временами страдая от случайных приступов клаустрофобии, разговаривали с домкратами, шинами, жидкостями для полировки стёкол и что там ещё стоит в гаражах у таких людей, как Отец.

Грустного кузьмича не было. Всё остальное оставалось на месте, мир не изменился. Приёмный пункт по-прежнему грязным пупом безобразил местность, птицы гадили на него с деревьев, дети копошились в своих песочницах и пряничных избушках. А грустный отсутствовал, и на железных ставнях, непривычно закрывающих уже ставшее для нас родным окошко, висел большой амбарный замок. Видимо, кузьмич заболел. Или у него был отходняк, или просто ему было лень идти на работу — такие человечища могут себе это позволить, потому что они уверены в своей незаменимости. Это соответствует действительности: они и в самом деле по-своему незаменимы.

Мы повтыкали на замок через лобовое стекло «копейки» с чёртиком на переднем плане, а потом Чик нажал на газ и сказал:

— Поехали.

— Куда поехали, ты, Гагарин х…ев?

— Куда глаза глядят. А глядят они у меня на Сокол. Там у Алкоголиста сейчас репетиция — у них милая такая база в двухэтажном деревянном домике с садом, ну, знаешь, в этом посёлке художников на Левитана. У них там постоянно сидят женщины, которые считают их крутыми и готовы дать кому угодно из их тусовки. Типа группиз, ну, ты понимаешь. Из тех, что хотели бы дать Курту Кобейну, но Курт Кобейн умер, и поэтому они дают другим музыкантам.

— Такие женщины в основном асексуальны и страшны, как двери милиции. Им всем лет по шестнадцать-семнадцать. Они носят ирокезы или бреют друг друга налысо, а иногда из принципа не моются. Это хорошие девчонки, но трахаться с ними я не буду.

— Ну, тогда можно купить пива и посидеть в садике, пока они будут играть. А может быть, нас там накурят. Да, точно. Нас там как пить дать накурят — у них ганджа всегда с собой, они без неё не могут. Разве что Алкоголист, потому что он пьёт водку.