— Вот это уже другой разговор, Чикатило, это я понимаю. С этого бы и начинал, а не с этих пубертатных школьниц. Поехали.

Нас не особо расстроило отсутствие Грустного. Нам оставалось работать два дня, и от пары десятков долларов ничего бы принципиально не изменилось. За день до этого мы получили зарплату, и в нашей общей валютной кассе (а она у нас всегда была общая, мы не особо заморачивались на частной собственности) лежали два стольника и два полтинника, ожидающие пропоя или прокура.

Да и потом — журналы-то оставались у нас, мы могли их сдать хоть через неделю. Чикатило даже предложил оставить их на чёрный день — так делают старики и жмоты, которые зашивают в свои матраиы разноцветные жёваные банкноты. Но, поразмыслив, от этой идеи мы отказались. Никогда не надо оставлять ничего на чёрный день, если не хотите трагедии и суицидальной депрессии. Потому что с вами обязательно произойдёт какой-нибудь форс-мажор. Начнётся инфляция, деноминация или банковский кризис, а вы будете на длительном лечении и не успеете обменять деньги. Или ваш матрац сгорит при пожаре, когда вы напьётесь и вальнётесь на него спать, забыв забычковать сигарету. Или отменят по всей стране атавистические пункты приёма макулатуры — за ненадобностью или из-за херовой коммерческой ценности.

— Все геморрои мировой экономики типа инфляции, да и вообще все природные катаклизмы имеют своей целью только одно, — гнал Чикатило. — Они призваны внушить людям одну нехитрую философскую доктрину: деньги надо тратить, пока они есть. Их надо спускать со свистом, просерать, проматывать. Их надо вкладывать, закладывать, проигрывать в карты, отдавать за глупые компьютерные игрушки. Всё, что угодно, только не беречь их на чёрный день. Это ведёт к деградации… Вон хорошие кусты, я хочу отлить.

Чикатило остановил «копейку» и вышел в какой-то дворик, в углу которого ненавязчиво качались на ветру заросли бузины, а может, чего-то другого, я в этой ботанике не разбираюсь. За ними стояли ржавые ракушки, в которых гнили одиозные «Запорожцы» или круглоглазые кондовые «Москвичи». Чикатило исчез где-то в этой степи, а я сделал погромче музыку и откинулся на спинку сиденья, прикрыв глаза.

Мы тогда только-только достали первый альбом «Soundgarden», это было здорово, потому что ни на что не похоже. Даже несмотря на то, что Чик — беззлобно и для галочки — издевался над их хитом номер один, переделав слова на «Asshole sun». «Soundgarden» называли то гранжем, то альтернативой, хотя гранж время от времени тоже считался альтернативой, а потом отпочковывался для того, чтобы снова слиться. Подумать только, сколько людей занимаются такой хернёй и получают за это деньги. Это ведь тоже продажа туфты — люди делают музыку, а ты подгоняешь её под какие-то абстрактные понятия и стили, выдуманные тобой же, и пишешь про это в глянцевые музыкальные журналы с заоблачными гонорарами.

Я сначала не понял, зачем Чикатило стучит в окно, если его место возле рулевой колонки, но это оказался не Чикатило. Это вопреки всей логике и здравомыслию был Пивной, который никогда никуда не отлучался из офиса и даже в обед ел бутерброды, приготовленные ему женой или с кем он там жил, я не знаю.

В факте присутствия Пивного в кадре не было бы ничего плохого, если бы журналы лежали только в багажнике. Но они занимали еще и все заднее сиденье, эти долбаные журналы, оно было завалено ими почти под завязку. В тот день мы собрали хороший улов, чуть ли не лучший за всю историю нашего теневого бизнеса. А на заднем плане этого самого кадра маячил пункт приёма макулатуры — мы ведь отъехали от него всего на пару сотен метров, и Пивной даже на самых жестоких отходняках не мог не сложить два плюс два.

Всё могло бы сложиться по-другому, нам просто не повезло. Грустный мог бы не полениться прийти на работу, и мы бы быстро разгрузились и уехали, не мозоля никому глаза. Или наш улов мог поместиться в одном багажнике — тогда Пивной проглядел бы все органы зрения, но ничего не увидел бы сквозь металлический кузов. На худой конец, Чикатилу могло не приспичить именно в тот момент, когда Пивной неизвестно зачем вышел во время рабочего дня на улицу, и тогда мы бы просто проехали мимо на большой скорости.

Это называется стечением обстоятельств, и к этому надо относиться философски. Ни в коем случае нельзя бросаться на стенку и плеваться в зеркало, ненавидя свое невезение. Это может случиться с каждым, и при этом не факт, что ты делаешь что-либо неправильно. Ты можешь сделать всё как следует и всё равно окажешься в некий момент именно там, где тебя быть не должно.

Это делается не для того, чтобы чему-то тебя научить, а для того, чтобы над тобой посмеяться. Потому что те, кто этим всем заведует, весёлые ребята, они всегда не прочь расставить фишки так, чтобы кто-нибудь попал впросак. Они как режиссёры реалити-шоу, подстраивающие своим подопечным всякие каверзы. «Последний герой», блин.

Ты никак не помешаешь такого рода вещам, и всё, что ты можешь сделать, — это посмеяться вместе с высшими силами. Так что нам обоим было смешно — и мне, и Чикатиле, который вылезал из-за ракушки и уже всё понял.

Мы не могли сказать ему, что это наши журналы, которые мы везём на рынок, — слишком явным было несоответствие объёма, там была наша пятидневная доза. Мы почти никогда не брали у Пивного больше необходимого минимума, чтобы не бросаться в глаза, и Пивной это знал. Мы ведь работали уже два месяца, он изучил наши повадки. К тому же у него всё было отмечено: кто сколько взял, сколько продал, куда понёс. Да и вообще — он наверняка засёк нас с самого начала, когда мы стояли напротив вотчины Грустного, эту «копейку» трудно было не узнать с её противотуманными фарами, экспортными молдингами и буквой «D» на заднем стекле.

Да на самом деле мы и не собирались оправдываться, хотя при желании изворотливый ум Чикатилы наверняка выдал бы на монитор какую-нибудь отмазку, состряпанную на ходу под влиянием спонтанного вдохновения. Если тебя прищучили с поличным, поймали за руку, застукали за мошенничеством или другим порицаемым занятием — лучше признать всё сразу, встать в позу и сказать: да, я такой. Как Джордж Майкл, которого поймали, когда он дрочил в общественном туалете. Мастурбирующим гомиком быть обломно, но раз оно есть, то лучше уж держать марку, не оправдываться и не врать, что я, дескать, всего лишь писаю, отстаньте от меня.

Мы пожали плечами и почти синхронно сказали: — Вы же не думаете, что это действительно кто-нибудь купит.

Он так, разумеется, не думал. Чтобы так думать, надо быть достаточно глупым человеком, а Пивной, хотя и пил, как колхозник, глупым не являлся. Просто он находился на работе, и он зависел от нас. Потому что из-за нас могли погнать и его, а у него ведь стопудово висели на содержании куча маленьких злобных спиногрызов и жена-домохозяйка, которых приходилось кормить. А может быть, у него ещё была и собака — гигантских размеров ирландский волкодав, баскервильский пёс, сжирающий тонны «Роял канина».

Ему не хотелось нас увольнять, потому что он помнил, как Чикатило подарил ему бутылку пива. Но он боялся за своё будущее, и это было написано у него на лице — все эти страдания юного Вертера, все олимпийские виды борьбы противоположностей. Может, это покажется странным, но он опять ненадолго одолжил нам веру в человечество. Не потому, что собирался оставить нас на этой работе — он бы нас всё равно не оставил, — а просто из-за этих мук, из-за страданий хернёй, которые были написаны на его уставшем одутловатом лице. Он делал гадости без удовольствия — вот что отличало его от общей массы людей в целом и боссов в частности.

Он был хороший человек, этот Пивной. Работа заставляла его совершать плохие поступки, но работа всех заставляет совершать плохие поступки, потому что работа — это такой вид шантажа. Она оказывает давление на людей, поэтому дежурная фраза «Извини, я на работе» считается самой стопроцентной отмазкой для всего дерьма, которое ты делаешь по долгу службы. Поистине святая фраза, оперативно и оптом искупающая все ваши грехи.