Сегодня я подменяю Катеринова в два часа ночи. Но он уходит не сразу.

Второй помощник Жора Дзиган склонился над картой в штурманской рубке, прокладывает курс. Коле хочется посмотреть, но он не решается спросить позволения.

На переходе Катеринов стоял на руле со старпомом, и, когда сменялся с вахты, тот показывал ему, как определяться по секстанту и по пеленгу, как рассчитывать курс.

Старпома Коля знает сызмальства — это хороший приятель его отца. А второй штурман — для него еще фигура темная..

Живой черненький Жора Дзиган — полная противоположность грубоватому белобрысому Володе Шагину. Тому штурманская наука, как и все в жизни, далась с трудом, и поэтому он питает несколько преувеличенное почтение к своим не столь уж обширным знаниям. Дзиган, наоборот, любил щегольнуть небрежной легкостью расчетов, произвести эффект эрудицией — всего лишь полтора года назад он окончил одно из лучших в стране мореходных училищ, куда поступил прямо из школы. С матросами Жора иронически любезен, с начальством — сдержанно серьезен.

Потоптавшись у дверей, Коля машет рукой и уходит. Успеется — до конца промысла нам придется стоять на руле со всеми штурманами.

За иллюминаторами черная глухая ночь. Далеко на горизонте ныряют огни траулеров. Мерно молотят приборы, тускло светят шкалы и циферблаты. Привычно качает легкая волна.

Трал на грунте, и картушка, словно привороженная, ходит чуть влево, чуть вправо. Ноги наливаются тяжестью. Прислоняешься к поручням спиной, потом садишься на них, как птица на насест. Подбородок касается груди…

В ужасе распахиваешь глаза: картушка по-прежнему ходит чуть влево, чуть вправо. Прошло всего секунды три-четыре.

Так и в самом деле недолго уснуть.

Дзиган выходит из штурманской рубки.

— Разбудите-ка старпома и, — он улыбается, — не будете ли вы столь любезны заодно поднять и акустика?!

Слава богу, прошло два часа! Впереди еще четыре. Но пока можно оставить на несколько минут проклятую картушку, размять ноги.

Ночью уловы меньше, чем днем. С наступлением темноты основная масса окуня поднимается над грунтом — «совершает суточную миграцию».

Олег входит в рубку заспанный, взлохмаченный и сразу врубает «ладар». Днем, когда окунь тонким слоем плотно лежит на грунте, эхолот не может отличить его от дна. И поэтому на окуне акустик работает ночью.

На самописце над черной линией грунта хорошо видна серая изломанная полоса. В динамике эхолота между двумя ударами — посылкой и отражением — слышится шорох, словно через лист бумаги протягивают металлическую проволоку. По толщине и густоте этой серой полосы, по продолжительности и громкости шороха, по форме и размерам фигур на экране фишлупы Олег пытается отличить окуня от планктона и медуз, определить размеры и плотность стада, чтобы к утру, когда окунь снова сядет на дно, можно было вывести судно к месту наибольшего скопления рыбы.

Ровно в четыре на вахту заступает старпом. Новый сатиновый костюм — такие получили все штурманы и механики — едва сходится на его грузной фигуре. Узкие монгольские глаза под разлетными густыми бровями придают его круглому лицу непроницаемое выражение. С матросами он разговаривает отрывисто, строго по уставу. Исключение составляет Катеринов, да и то после вахты.

Корев и на промысле упорно продолжает объявлять подъем и отбой, завтрак, обед и ужин, хотя на рыбацких судах это не принято — когда одна смена встает, другая ложится спать, и в столовую сами будят друг друга.

«Может, будем и в гальюн давать команду?» — съязвил однажды стармех под одобрительные усмешки матросов. Корев промолчал — как-никак стармех второе лицо на судне после капитана. Но сразу учуял в нем ненавистный дух рыбацкой вольницы.

За неукоснительную приверженность к букве устава, которой Корев подчеркивает свое презрение к гражданской распущенности, недостойной мужчины и моряка, матросы не преминули наградить его прозвищем — «Поленыч».

Старпом подходит к Олегу, заглядывает ему через плечо.

— Есть рыба?

— Наибольшая плотность была с вечера на глубине триста сорок метров! А тут жидковато.

— Да какая это рыба, — медуза!

— Видите усеченные конусы — окунь!

— Что вы мне рассказываете?! Будь это рыба, я увидел бы ее и на своей фишлупе.

Кроме «ладара» в рубке есть еще навигационный эхолот с фишлупой. Ее-то старпом и называет своей.

— При такой плотности на вашей молотилке ничего не увидишь. Чувствительность у нее…

— Знаем, ловили и без вашего ладара, — обрывает его старпом и, считая разговор оконченным, удаляется в штурманскую рубку.

— Чертов Поленыч! — шепотом возмущается Олег. — К чему привык, того колуном из него не вышибешь.

— А вы докажите делом, — так же шепотом откликаюсь я.

— Как доказать? Как? — горячится акустик. — Надо провести хоть пяток контрольных тралений… Мы, говорит, не научные работники, а промысловики, на кофейной гуще гадать некогда… От него и Шагин взял манеру с усмешечкой рассуждать об аппаратуре, в которой ничего не смыслит. Дзиган, тот понимает, — да зачем ему отношения портить?..

— Ну а капитан?

— Капитану тоже неохота в пролове сидеть… Как на берегу посмотрят — неизвестно. Эти-то оправдаются: мы, мол, говорили — нужно ловить, а не заниматься экспериментами…

Горячность Олега, обиженного за свою технику, понятна. Но капитан не имеет права горячиться. Освоить новую поисковую аппаратуру, конечно, надо. Но за один рейс эти эксперименты не принесут результата, который окупил бы затраченное на них время. А от нашего рейса зависит многое.

«Есенин» первый большой морозильный траулер в Риге. Окажись мы в большом пролове, резко снизятся заработки, и новая техника окажется скомпрометированной в глазах матросов. Попробуй-ка набери тогда команду на новые суда нашего типа.

А вот и сам капитан. Чисто выбритый, волосы мокрые.

— Доброе утро! Ну, как дела, акустик?

— Чем больше глубины, тем жиже рыба.

— Черт возьми! Старпом, я ведь сказал держаться триста сорока — триста пятидесяти метров! Почему забрались на четыреста пятьдесят?

— В журнале ничего не записано, Петр Геннадиевич.

— А ну, поднимите второго штурмана!

Дзиган является через минуту, — видно, еще не успел заснуть. Долго молчит, соображая, как лучше ответить, чтобы самому не влететь и старпома не подвести.

— Отвечайте же, на какой глубине было приказано держаться? Передал вам Шагин или нет?

— Что-то говорил насчет трехсот тридцати метров.

— Вызвать Шагина!

Шагин входит не скоро, с опухшим от сна, исполосованным лицом. Щурится, моргает, никак не возьмет в толк, чего от него добиваются. Наконец бубнит:

— Говорили, Петр Геннадиевич! Держаться трехсот тридцати метров!

— «Говорили, говорили», — передразнивает капитан, и тут выдержка изменяет ему. — Когда вы наконец научитесь технику уважать? — кричит он. — Интеллигенция называется! Рыбу вы ловите или время проводите?! Неужели каждый приказ вам нужно давать в письменном виде, едрена палка!

Штурманы стоят в ряд. Молчат. Шагин и Дзиган опустили глаза. И только Корев, виноватый больше всех, сохраняет невозмутимость, словно это к нему не относится.

Олег поглощен фишлупой. Но по его спине я вижу, что он едва удерживается от смеха, и изо всех сил стараюсь придать своему лицу отсутствующее выражение.

Метнув взгляд в мою сторону, капитан умолкает и, пройдясь по рубке, говорит уже ровным голосом:

— Лучше надо вахту нести… Идите отдыхайте… А вы, Михаил Емельянович, — он оборачивается к старпому, — разворачивайтесь обратно и постарайтесь к рассвету выйти на изобату триста сорок.

— Есть выйти на изобату триста сорок.

Мы разворачиваемся медленно — через каждые десять минут градусов на пятнадцать, чтобы не завернуть трал. И через час ложимся на обратный курс.

Темень за иллюминаторами начинает понемногу сереть. Свинцовый океан на глазах отделяется от белесого неба, как ночь ото дня. Обозначается горизонт, закрытый плоскими тучами.