Окунь действительно пошел. Мы берем за траление в среднем по три-четыре тонны.

Когда рыбы было немного, обработчики управлялись с тремя тоннами часа за три. Простая арифметика говорила, что за сутки они спокойно обрабатывают более двадцати тонн.

Теперь на ют дополнительно поставили еще два разделочных стола. Но обработчики едва дают за сутки пятнадцать тонн.

Когда рыбы было мало, они старались вовсю: «Скорее сделаем, скорей пойдем отдыхать!» Теперь же всей рыбы до конца вахты не обработаешь. Спеши не спеши — все равно придется отстоять за разделочным столом двенадцать часов… Простой арифметикой здесь, видно, не обойдешься.

Бункеры забиты рыбой. Рыба навалом лежит на палубе. Живую, трепещущую, ее топчут, пинают сапогами, вытягивают из сетей за глаза. Скорей! Скорей! Скорей!

Котлы утильной установки, перерабатывающие головы и внутренности на жир и муку, забиты до отказа. По судну разносится нестерпимая вонь.

Вокруг траулера, как около каждого крупного хищника, все гуще становятся толпы хищников мелких — нырков, альбатросов, глупышей. В воздухе кипит бой за крохи с барского стола. Такой же, только не видимый нам бой идет под водой.

В трале приходят две элегантные веретенообразные сельдяные акулы. Вернее, не акулы, а акулята — в них не больше полуметра. Стоящие за разделочным столом обработчики с гиканьем хватают их за хвосты, бьют головой о планшир, выкидывают за борт.

В следующем трале оказывается несколько зубаток. Одна из них не уступает ростом акулятам. Склизкая, пятнистая, с огромной пастью на круглой морщинистой голове и злобными тусклыми глазами — не животное, а воплощенный образ всех черных сил природы. Извиваясь, она скользит по палубе.

— Осторожно, прошьет сапог зубами, как шилом!

Белощек сует ей в пасть палку. Зубатка с яростью вцепляется в нее и не разжимает челюстей, даже когда ее поднимают над палубой.

Обработчики подсовывают другой зубатке кусок каната и острой тяпкой отделяют голову от туловища. Голова остается висеть на канате.

Серов выхватывает из груды рыбы морскую лисицу, похожую на воздушного змея. Сажает ее на шишковатый хвост и, вывернув брюхом наружу ведет по палубе. В плоском теле лисицы ясно обозначается треугольная головка — пара глазок и плаксиво разинутый ротик. Ни дать ни взять старушечье личико в платочке уголком… Матросы хохочут.

А Серов, доведя лисицу до бортика, берет ее за хвост и, размахнувшись, швыряет в воду. Мерцая беспомощно-белым брюхом, лисица, планируя, идет ко дну. Для нас только окунь да еще треска — рыба. Все остальное «прилов». Его относительно немного — процента три-четыре. Да и слишком уж он разношерстный. Пока наберешь ящик пикши или зубатки, жди день-два, а то и неделю. Расценки на прилов тоже низкие. Простая арифметика говорит, что обрабатывать прилов не стоит труда.

Хорошо, если на судне попадается знающий рыбу и любящий свое дело кок. Тогда отдельные экземпляры украсят матросский стол. А нет — какая-то часть прилова отправится в утиль, а большая — за борт.

Но три-четыре процента от нашего улова — не так уж мало. Если мы выполним план, это будет около шестнадцати тонн. Целый вагон рыбы!..

Оставим, однако, арифметику: слишком грубо упрощает она зависимость явлений в нашем бесконечно разнообразном мире.

Несколько лет назад у берегов Африки была выловлена странная рыба с панцирной чешуей. Ихтиологи всполошились — эта рыба, известная только по отпечаткам в каменноугольных породах, считалась вымершей миллионы лет назад. Когда известия о драгоценном улове были опубликованы в газетах, рыбаки доставили на берег еще несколько экземпляров. Панцирная рыба попадалась им и раньше, но, подивившись чудищу, они выбрасывали ее за борт — ведь промыслового значения панцирная рыба не имеет.

История эта припомнилась мне, когда в трале пришла серая рыба с приплюснутой головой и длинными, как у сома, усами — пикша не пикша, треска не треска. Что это за рыба, не знали ни тралмастера, ни матросы. Не знал этого ни рыбмастер Калнынь, ни главный технолог Зариньш, окончивший в прошлом году институт рыбной промышленности, где читается специальный курс ихтиологии.

Нет, наша поимка не составила открытия в науке. Полистав иллюстрированный атлас рыб, мы с технологом без труда определили в ней морскую щуку. Но как же плохо еще даже опытные промысловики знают рыбу!

Скаты, морские коты и лисицы считаются у нас несъедобной поганью. Но из их нежного, нежирного мяса изготовляют деликатесные блюда, которые высоко ценятся и в Англии и во Франции.

Из зубаток по совету Калныня наша кокша приготовила рыбники. Пироги удались на славу. Но шкуру вместе с внутренностями выкинули на борт. Между тем в соседней с Латвией Эстонии из желтой с черными пятнами шкуры зубатки изготовляют элегантные дамские сумочки, пояса и даже туфли.

А морской окунь, за которым мы переплыли океан, что мы знаем о нем? Не случайно на канадской промысловой карте, полученной нами в Копенгагене, о нем не сказано ни слова: карта издана в 1954 году, а ньюфаундлендский окунь стал объектом массового промысла недавно. И ведут его главным образом наши рыбаки.

В Атласе промысловых рыб СССР говорится, что морской окунь растет восемь лет и во взрослом состоянии достигает тридцати — тридцати пяти сантиметров. В наши тралы такого окуня попадается меньше половины. Вылавливая молодняк мы на годы вперед сокращаем воспроизводство окуневого стада.

Если окунь пойман, его в океан не вернешь. Но можно прекратить лов в одном районе и уйти в другой. Однако где гарантия, что там молодняка будет меньше, а не больше? Для этого нужно знать, где и когда нерестится окунь, где и когда нагуливает жиры, каковы его запасы и плодовитость, кто его друзья и враги. Может, ихтиологи и располагают этими сведениями, мы о них понятия не имеем.

Существовала некогда на Руси подсечная система земледелия. Приходили люди, валили лес, жгли его. А пепелище распахивали и засевали. Когда же земля истощалась, бросали ее на произвол судьбы и жгли дальше. Благо леса было много.

В земледелии эта система себя изжила. Познав законы плодородия земли, человек стал ее удобрять, орошать, осушать, разработал методику севооборотов.

Но в рыбном промысле подсечная система продолжает господствовать. У нас много писали о том, как эта система «подсекла» ценные породы рыб на Каспии и в Азовском море. В последнее время заметно сократились и уловы трески на Баренцевом море, славившемся огромными запасами этой рыбы. Промышляли здесь главным образом тральщики, работающие на угле. А шлак выбрасывали там, где ловили. За какой-нибудь десяток лет банки и отмели, где кормилась и нерестилась треска, оказались заваленными толстым слоем шлака. Пришлось мурманчанам искать новые районы промысла, идти за треской в океан.

Говорят, океанам опасность истощения рыбных запасов пока не угрожает. Но флот увеличивается с каждым годом, техника совершенствуется, уловы растут. Резкое уменьшение запасов лососевых на Дальнем Востоке, мрачные прогнозы на промысел сельди в Северной Атлантике предупреждают о том, что наступила пора отказаться от взгляда на океан как на сказочное поле, где можно не сеять, не пахать, а только калачи собирать.

Но океан открыт для всех. Чтобы изучить и сохранить его богатства, необходимо широкое международное сотрудничество. Видно, такая уж нынче эпоха, — куда ни кинь, везде развитие техники требует объединения усилий всего человечества.

Глядя на поднимающиеся из-за горизонта пышные кучевые облака, мы рассуждаем об этом со вторым штурманом и акустиком в рулевой рубке.

— Послушай, Олег, — говорю я, — не пора ли на таких плавучих рыбзаводах, как наш, иметь своего ихтиолога, хотя бы одного на флотилию, — ведь имеет же каждый мясокомбинат своего ветврача? Неужели удобней изучать рыбу на берегу?

— Отчего же на берегу? Ихтиологи ходят в море… Но, по правде говоря, быстро укачиваются. По-человечески это понятно, я ведь рассказывал о своей жизни…

Как-то за шахматами Олег, разговорившись, подсчитал, что, с тех пор как он стал научным сотрудником, больше половины его жизни проходит в море. «Вернешься с моря — жену не узнать, а о сыне и говорить нечего… Рваная выходит жизнь… Ну, а что делать? Не на берегу же испытывать поисковую аппаратуру?»