— Ну и халтурщик же ты, Покровский! — брезгливо цедит Володя.

— Это я халтурщик? Ты, Колобок, и впрямь поэт. В облаках витаешь, а газет не читаешь…

После обеда капитан выходит в рубку со старым номером «Огонька».

— Вот послушайте! И читает стихи.

Из штурманской показывается старпом с карандашами в руках.

— Позвольте, Петр Геннадиевич, — говорит он, когда капитан умолкает.

Старпом берет журнал, пробегает глазами стихотворение и жирно подчеркивает последние строки:

— Точно сказано! Пишут, а дела не знают… Уши вянут!

Капитан с любопытством поглядывает на меня. Очевидно, у них со старпомом тоже был спор о литературе. И он ждет, что я на это скажу… Ничего не поделаешь, назвался груздем — полезай в кузов. Разве среди литературной молодежи, в особенности среди поэтов, не бытует еще если не высказываемое вслух, то молчаливо подразумеваемое убеждение, что одной талантливости да профессионального умения пользоваться приемами достаточно, чтобы стать «инженером человеческих душ»? Будто можно душу понять, не зная дела, которым она живет.

— Что говорить, — внушительно замечает Лагин, — не знают наши писатели жизни!

— Послушайте, Виля, разве есть живые люди, не знающие жизни? Все дело в том, какой жизнью они живут…

Я рассказываю об Илье Сельвинском — красногвардейце и агенте по заготовке пушнины, участнике челюскинской эпопеи и охотнике на тигров, поэте и фронтовике. О Ярославе Смелякове — фабричном комсомольце и солдате финской войны, поэте трагической личной судьбы. О Валентине Овечкине, члене курского обкома партии, чьи произведения служат темой колхозных собраний. О Ефиме Дороше, который вот уже много лет живет в райцентре, из года в год публикует свой «Деревенский дневник» — общественную и человеческую историю современного села. О Владимире Тендрякове, который каждое лето пешком проходит всю «свою» Вологодскую область, о поэте и прозаике Владимире Солоухине и его «Владимирских проселках», очеркисте Михайлове, объехавшем по меридиану весь земной шар, Юхане Смууле — авторе рассказов о родном ему острове Муху, проделавшем антарктическую экспедицию… А Виктор Конецкий — штурман дальнего плавания, Анатолий Приставкин, работавший на стройках Сибири и написавший о своих товарищах отличную книгу?..

Да мало ли у нас писателей, чьи биографии — сама жизнь, а книги — серьезные раздумья о ней. Я ведь называю только первые пришедшие в голову имена.

Как же плохо в пылу литературной полемики, увлеченные распределением писателей по табелю о рангах, распоряжаемся мы тем богатством, которое у нас есть, если вот такой двадцатисемилетний инженер, как Лагин, из всех оценок нашей литературы запомнил только одну: «Писатели не знают жизни».

Да что говорить о молодых авторах! Возьмем того же Маяковского. Нет, пожалуй, такой газеты, которая бы хоть раз в году не посвящала ему юбилейной статьи. Но уровень аргументации, перечень произведений, о которых идет речь, и набор цитат в таких статьях редко выходят за пределы хрестоматии. И вот читателю, который привык к усыпляюще-нормативному суждению о литературе, попадается томик поэта со стихами, отнюдь не подходящими под хрестоматийные нормы, а иногда действительно сложными… Казалось бы, вот оно, счастье, — возможность самостоятельного открытия поэзии. Но сможет ли такой читатель узнать его? В искусстве, как и в жизни, счастье требует подготовки, — без труда не вытянешь и рыбки из пруда…

Тугая волна воздуха прокатывается по рубке.

— Петр Геннадиевич, самолет! — кричит с порога стармех.

Все выбегают на крыло.

Я слышу нарастающий рев авиационных моторов. Закрывая собою солнце, над носом мелькает серая тень. В груди появляется полузабытое, но до отвращения знакомое сосущее чувство.

Гул уходит за корму. Снова нарастает.

Пересекая курс, над самой водой с ревом проносится двухмоторный самолет. Но вместо черно-желтого креста на фюзеляже почему-то белая пятиконечная звезда в синем круге. И латинские буквы «Navy». Они возвращают меня к действительности. «Военно-Морские Силы Соединенных Штатов».

— Ишь, мерзавец, нашел забаву! — возмущается старпом.

Самолет, развернувшись, набрал высоту, направляется к траулеру, работающему в миле от нас. Круто снижается, словно идет на него в атаку, и отворачивает в самый последний момент… Снова заходит на круг, снижается. И, взмыв в небо, берет курс к виднеющимся на горизонте другим нашим траулерам.

— Чего ему надо?!

— Запишите в журнал, — приказывает капитан. — Пятнадцатого октября в шестнадцать двадцать, находясь в международных водах… Координаты… подвергся облету двухмоторного военного самолета Соединенных Штатов, имитировавшего атаку… Номер не разобрали?

— Я его поймал в объектив, — откликается стармех. — Сейчас проявим, разберем…

— Передайте на берег!

— Шифровкой?

— Да нет — в открытую… Пусть послушают, — может, совестно станет, если есть еще у них совесть…

А Вилю Лагина разговор о литературе, кажется, задел за живое. Он является в рубку вместе с акустиком на вахте Дзигана часа в три ночи. И сразу берет быка за рога.

— Вот вы говорите: труд, работа. А я беру книгу, когда уже наработался, и читаю для удовольствия…

— Что же, одни находят удовольствие в том, чтобы узнавать каждый день что-то новое, другие испытывают его, когда им чешут пятки…

— А третьи ходят в море для удовольствия.

— Верно, — смеется Жора и хлопает Лагина по плечу. — Так сказать, пассажирики, туристы…

— А вы что, без удовольствия в море ходите?

— Мы для заработка ходим! Понятно? — с вызовом говорит Виля. — Кажется, принцип материальной заинтересованности покуда не отменен?! Так вот, мы ходим в море для денег, чтобы жить…

— Какое уж тут удовольствие, — подтверждает Жора, — вахта, сон, обед, вахта. А для матросов тем более — сами знаете…

— В чем же, по-вашему, удовольствие?

— В том, чтобы себе ни в чем не отказывать! Захотел выпить — взял пол-литра, захотел машину — купил, в театр — пожалуйста, на курорт — сел да поехал… Удовольствия все на берегу…

— Жаль мне вас! — вдруг говорит акустик. В голосе его такое неподдельное сочувствие, что в рубке воцаряется молчание.

— Это как понимать? — спрашивает наконец Лагин.

— А так! Выходит, девять месяцев в году вы не живете… Работаете, чтобы жить, а живете-то зачем?

— Ну и сказал! Вот так вопрос!

В рубку вваливается Доброхвалов. На нем зимняя шапка со спущенными ушами. За поясом — рукавицы. Щеки небритые, черные, глаза лихорадочно поблескивают в полутьме.

— Да вот хоть его спросите, — оживляется Лагин. — Слушай, Доброхвалов, интеллигенция интересуется, зачем ты живешь?

— Чего? — тралмастер оторопело переводит взгляд с одного на другого, пожимает плечами. — Живу, чтобы жить… — Потом замечает улыбку на лице акустика и, махнув рукой, поворачивается к Дзигану: — Георгий Иванович, крылья слабые, чует мое сердце, придут все в дырах, и ячея растянулась… Надо бы после выборки дать полчасика на ремонт.

— Тут стармех и без тебя просил час на профилактику, пока погода позволяет…

В переговорной трубе раздается пронзительный залихватский свист. Петр Геннадиевич обладает способностью просыпаться, как только в нем появится нужда.

Доложив обстановку, Дзиган оборачивается к тралмастеру:

— Валяй, Доброхвалов, ремонтируй! Будет профилактика!

Но Игорь не торопится выходить из теплой рубки. Прислонившись спиной к переборке, он садится на корточки, достает из ватных штанов сигареты, закуривает… Отчего все же его встретили таким необычным вопросом?

— Вот так-то! — заключает Лагин. — Сначала надо удовлетворить все материальные потребности, а потом можно и работать для удовольствия. Ничего не поделаешь — бытие определяет сознание…