Наш ужин продолжался долго. Потом мы взяли такси и поехали в гостиницу на бульваре Мадлен, где их ждали апартаменты: очень модно обставленные, утопающие в коврах, с балдахином над двухспальной кроватью, с ванной комнатой цвета морской волны и большим, уютным салоном с высокими, забранными тяжелыми портьерами окнами.

Я задержался ровно на столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы показать им, где находится шкафчик с напитками. Соня упала в глубокое кресло и сбросила туфли. Алекс встал у камина, улыбнулся и откинул со лба прядь рыжеватых волос. Мне нравилось, что они ведут себя так естественно и так довольны друг другом. Не было лишних слов вроде: "Может быть, вы еще побудете с нами?" Я оставил их для разговоров о политике. Всего лишь один или два часа уюта и безопасности в этом невозможном мире - но пусть хотя бы и такая малость!

На следующий день, в воскресенье, я повез Алекса в Фонтенбло подлинному прямому шоссе вдоль берега Сены. Лес стоял неподвижно, сверкая золотом под ясным небом. Серый кружевной дворец поднимался нам навстречу во всем своем ослепительном великолепии.

Алекс был неутомимый любитель достопримечательностей: после осмотра дворца он захотел взглянуть на расположенные неподалеку казармы американской армии.

Он чуть не заплакал при виде новеньких добротных домов, при каждом из которых имелся гараж. "У нас военные обычно живут в деревянных бараках, сказал он. - О, мой народ, мой бедный народ!"

На обратном пути он заговорил о Соне. Он казался подавленным. "Да, она замечательная, красивая девушка.

Нам очень хорошо друг с другом. Но что дальше? С ней я не могу быть самим собой - ведь она ничего не знает о моей работе! В общем, с ней у меня то же самое, что и со всеми остальными: лишь на короткое время. Никогда ничего постоянного! Ну почему все так сложно и трудно?"

Однако, когда наступил понедельник и началась его первая неделя деловых встреч и посещений заводов, он вновь обрел свою жизнерадостность. В течение этой недели все шло хорошо. Каждую ночь мы отвозили его в дом на серповидной улице, и каждый раз, покидая его, он получал инструкции о встрече на следующую ночь. Сотрудники разведки были в восторге; однако я видел, что он становился все напряженнее: Париж был настоящим раем, и ему хотелось остаться там навсегда. В конце недели мои коллеги посоветовали мне на несколько дней отлучиться: нам с Алексом не следовало встречаться слишком часто, чтобы не вызывать подозрений. Моя отлучка из Парижа во время пребывания там Алекса должна была убедить русских, что между нами нет никаких особых отношений. Еще до поездки в Париж мои фирмы просили меня поехать на Загребскую ярмарку в Югославию. Если бы мое пребывание в Париже было признано необходимым, я бы не поехал, но сотрудники разведки считали, что мне надо побывать в Загребе, подтвердив тем самым мой имидж бизнесмена. Находясь в Югославии, я все время думал о том, как идут дела у Алекса. Что он должен был чувствовать, зная, что каждый прошедший день невозвратим?

Когда я вернулся, до его отъезда оставалась только неделя. Он не говорил о предстоящем отъезде, но я видел, что эта мысль не дает ему покоя. Я спросил, как идут дела. "Очень хорошо, никаких осложнений". Виделся ли он с Соней? Один или два раза. А с другими девушками? С двумя виделся. Они милые, он хорошо провел с ними время. "Главное, что ты вернулся, - сказал он. - Это замечательно!"

Однако времени для совместной работы у нас оставалось мало, и это вызывало беспокойство: ведь он привык работать в паре со мной. Теперь же впереди была долгая московская зима - и никаких поводов для моего нового приезда в Москву. Еще до командировки в Париж его познакомили с одной жившей в Москве англичанкой, которая должна была работать с ним в мое отсутствие. В этот момент она тоже находилась в Париже, где проводила отпуск со своим мужем. Мы с Алексом виделись с ней в гостинице и тщательно отрепетировали все пароли, условные знаки и различные технические процедуры. Алекс был очень вежлив и деловит, но я знал, о чем он думает: если вы долго с кем-то проработали, особенно в условиях постоянного риска, вы становитесь суеверным и боитесь перемен.

Погода стала меняться к худшему: солнце уже не грело, часто шел дождь; проснувшись однажды утром и посмотрев в окно, я увидел туман. Правда, к обеду он рассеялся, но это был сигнал, что на дворе осень и скоро наступит зима.

Алекс по-прежнему выполнял свою двойную работу профессионально и энергично. Советская сторона была удовлетворена собранной им на заводах информацией и контактами с промышленниками, а западные разведки - более чем удовлетворены его отчетами в доме на серповидной улице. Но я видел, что в Алексе происходит перемена. Его веселость и беззаботность исчезли, и, хотя продуктивность его работы оставалась высокой, делал он ее без радости. Уже одно только недосыпание может выбить из колеи кого угодно но физические нагрузки были для Алекса ничто по сравнению с постоянной мыслью об отъезде из Парижа и возвращении в зимнюю Москву.

Только однажды вечером, когда мы сидели в "Лидо", где дают, наверное, самые профессиональные и эффектные представления в мире, настроение у него немного улучшилось: "Это очень хорошо, Гревил. Тут не просто красивые девушки - это превосходно сделано, это искусство не хуже балета, но не такое серьезное!" И все-таки прежней веселости в нем уже не было.

В последний день у него уже не оставалось никаких официальных дел, кроме приема в советском посольстве.

Утром мы снова отправились в Лувр. Огромные, тихие залы музея были почти безлюдны. Мы не разбирались в живописи на уровне специалистов. Если картина привлекала наше внимание, мы останавливались, если нет - проходили мимо. Нам не было необходимости обмениваться впечатлениями: картины говорили сами за себя. Мы смотрели в основном итальянскую живопись. Алекс по нескольку минут молчаливо простаивал перед великолепными, сочно выписанными картинами, точно хотел извлечь из них всю красоту и удержать ее в себе. Самое сильное впечатление на него произвел Леонардо - но не "Мона Лиза", перед которой он покачал головой, а "Иоанн Креститель". Он долго стоял перед ним, вглядываясь в его странное лицо, в игру света и тени, и наконец тихо сказал: "Он похож на нас".

Мы пообедали в маленьком баскском ресторанчике и договорились о том, что вечером, после приема в посольстве, устроим прощальную вечеринку вместе с Соней и одной из английских девушек. Он попросил меня пригласить рыжеволосую Тони - лучшую из всей компании, - с которой встречался, пока я был в Загребе.

- И знаешь, - добавил он, - должен тебя предупредить: я сказал Тони, что я из Белграда. Ну, она стала меня расспрашивать, кто я и что я, - вот, смеха ради, я и объявил себя знаменитым актером.

- Но это ведь почти правда, а?

Он улыбнулся:

- Пожалуй. В общем, я ей сказал, что веду здесь переговоры о съемках эпохального фильма, поэтому сегодня вечером нам надо продолжить эту тему. Хорошо бы тебе побыть кинематографистом. Хотя, может быть, она тебя знает?

- Мы виделись только один раз, в Лондоне. Она не знает, кто я.

- Тогда ты - режиссер, - заявил Алекс. - Соне я все объясню - это ей понравится!

Мелочь, конечно, но такое поведение было очень типично для Алекса: вырваться из своих рамок, внести неразбериху, убежать куда-нибудь очень далеко...

После обеда я позвонил Тони, снял апартаменты в гостинице, а затем мы все вместе отправились за покупками в "Галери-Лафайет" [Парижский универсальный магазин]. У нас в резерве была еще одна девушка, которая могла выполнять функции гида в случае, если Алексу захотелось бы посетить один из больших парижских магазинов. Это была маленькая и хорошенькая француженка, белокурая, курносая, с озорными глазами.

Ее звали Жанна. Она не была нашим агентом, но прошла необходимую проверку и находилась под контролем.

Алексу я об этом не сказал, поскольку он обижался, если замечал, что его "опекают", хотя ему было отлично известно: одно неосторожное слово подозрительному человеку (а подозрительными являлись все незнакомые люди) могло уничтожить плоды многолетнего труда.