— Дядь Коля, — сказал ему Витенька, — что вы сегодня так сосредоточены?

— Да так, ничего.

— У диретторе есть идея о кружке пива после каторги. Какие соображения?

— Не могу, тороплюсь.

— Понимаю, пан Изъюров, несовместимость поколений.

Даже не занятны ему были сегодня Витенькины замысловатые обороты. Не то в голове. Как старушка назвала своего мужа покойного? Василий… Василий Евстифеевич, нет… ага, Василий Евграфыч. Похоже, что Василий Евграфыч этот был не таким темным, как его божий одуванчик, и понимал всю необычность своих часов. А раз так, может быть, он что-нибудь знал об их происхождении?

С трудом дождался конца работы. Старушка уже ждала его.

— Ну как часы? — спросила она. — Разобрались с ними? Я же вам говорила, часы хорошие.

— Идут как будто хорошо, — пожал он плечами. Начнешь хвалить, еще полсотни старая дура потребует. На дециметровую приставку. — Вот вам двести пятьдесят рублей. Пересчитайте, пожалуйста.

— Да я вам верю.

— И все-таки, Екатерина Григорьевна, деньги счет любят. Старушка надела очки и, медленно шевеля губами, дважды пересчитала деньги.

— Двести пятьдесят. Спасибо вам.

— Вам спасибо.

— Да вы не пожалеете, очень даже хорошие часы. Был бы жив Василий Евграфыч, ни за что бы их не продал, Даже не подумал бы. Ни за какие тыщи.

— А почему?

— Любил их очень. Сядет, бывало, перед ними и все смотрит, смотрит, как маленький, можно сказать.

— А он у вас кем был?

— Автомехаником. До самой пенсии работал. Какой души человек был! Особенно последние годы. Голубиная у него душа стала, просто голубиная. Жалел всех, сказать не умею как. И меня, конечно. Люди многие болтали, что сектантом он стал, да я — то знаю. Ни с кем не молился и сам не молился. Я его не раз спрашивала: «Вась, — говорю, — откройся, скажи, может, ты в бога веришь?» А он улыбается. Светло так, весело. Кто, говорит, знает, что такое бог? Я, говорит, во внешнюю точку отсчета верю, Катюша ты моя милая.

— Что, что? — изумился Николай Аникеевич.

— Да, — твердо сказала старушка. — Я эти слова очень даже хорошо запомнила: внешняя точка отсчета. Потому что и я их не поняла и говорю: Вась, а что это такое? Вообще-то, отвечает он, точка отсчета — это с чего или по чему меряют, но я, Катюш, имею в виду гораздо большее, что случилось со мной, а сказать подробнее не могу. И не нужно этого, чтоб твою, Катюш, жизнь не тревожить.

— И подробнее он не говорил?

— Нет. Я, правда, приставала сначала к нему, а он только посмеивался. Пусть, говорит, кто что хочет обо мне думает, мне это без различия. Я, говорит, по своим часам живу.

— По часам?

— Ну да, по часам. Я ж вам говорю, любил он очень эти часы свои. Просто грех продавать. Да уж очень дочке телевизор цветной купить хочу.

— Скажите, а вы не помните, как он эти часы приобрел?

Старушка подозрительно посмотрела на часовщика, на десять двадцатипятирублевок, лежавших на темной бархатной скатерти, взяла их и положила в шкаф. «Под стопку белья, наверное», - подумал Николай Аникеевич.

— А я и не знаю, за сколько он их и где взял, — сказала Екатерина Григорьевна и посмотрела на Николая Аникеевича.

«Надо встать, попрощаться и ехать домой», - твердо сказал себе Николай Аникеевич, но почему-то необыкновенно взволновали его слова старушки и о голубиной душе ее покойного Василия Евграфыча, и о внешней точке отсчета. Уж очень неподходящие слова в старушкином обиходном лексиконе. И веяло от них какой-то загадкой, и смутно чудилось Николаю Аникеевичу, что как-то связана и голубиная душа, и внешняя точка отсчета с чудесными этими часами. «По своим часам живу». Гм… В каком, интересно, смысле?

Всю жизнь был Николай Аникеевич человеком расчетливым, рациональным и твердо знал, что на всякое колесо своя трибка есть, и само по себе, без гирь и пружин ничего и никто не вращается. И на все, стало быть, должно существовать объяснение.

И вместе с тем хрустальный, томящий душу бой колокольчика и невозможный ход без пружины сбили Николая Аникеевича с твердых его жизненных убеждений. Якоря здравого смысла отказывались держать, и странные, волнующе-пугающие ветры уносили часовщика со спокойной его стоянки в какую-то не то страшную, не то манящую даль. И не было сил встать и уйти, потому что если и болтался где-то кончик таинственной ниточки, нет, не ниточки, скорее паутинки, то только здесь, у этой старушки с детско-голубыми водянистыми глазами.

— Дорогая Екатерина Григорьевна, — сказал Николай Аникеевич, испытывая странное волнение, как на экзамене, — все, что вы рассказывали о покойном своем муже, очень мне интересно, и не обессудьте, пожалуйста, если я задам вам несколько вопросов. Нет, нет, — поспешил добавить он, заметив, что старушка бросила тревожный взгляд на шкаф, куда положила полученные от него деньги. — Дело не в цене. Я уверен, телевизор окажется хорошим. Мне хотелось бы, если, конечно, это вас не затруднит, чтоб вы объяснили такие вот слова: «Я по своим часам живу».

— Это Васины-то?

— Разумеется. Вы их только что упомянули.

— Боюсь, это я вам объяснить не умею.

— Но все-таки… Как вы сами понимаете: по своим часам?

— Ну… это… Господи, что значит безъязычные мы: чуть соскочишь в сторону от будничных дел, какая погода обещана на завтра — немеешь сразу…

— Ну что вы, Екатерина Григорьевна, вы даже очень образно говорите.

— Образно?

— Ну, интересно.

— А… теперь-то что… Раньше я, правда, любила выступать и на производственных совещаниях, и на профсоюзных. Прямо удержу мне не было. Прямо как катапульта какая меня подбрасывает — прошу слова.

«О господи, — восстонал мысленно Николай Аникеевич, — не давай старушке съехать с дороги, лебедками обратно не затащишь. А то сейчас про автобазу начнет рассказывать…»

— Мы говорили про вашего Василия Евграфыча. Про выражение его «Я по своим часам живу». Скажите, а всегда у него такая поговорка была?

Екатерина Григорьевна наморщила печеный свой лобик и подняла светлые глазки к оранжевому шелковому абажуру.

— Да нет… Пожалуй, это когда часы вот эти самые появились. Когда же было? Вроде в первый год, как он на пенсию вышел.

— Это когда же?

— Сейчас посчитаем… Так… Пожалуй, в семьдесят первом…

— А где он их приобрел, вы, случайно, не помните?

— Как не помню? — забыв, что только что говорила обратное, обиделась старушка. — Конечно, помню. Только не приобрел он их. Подарил ему их его друг-приятель. Кишкин Иван Федорович, бухгалтером он был на фабрике мягкой игрушки. Да, точно.

Николая Аникеевича охватил охотничий азарт. Сердце его застучало, помчалось по-молодому. Мягкая игрушка, слова-то какие.

— А могу ли я повидать этого человека?

Старушка молча покачала головой и вздохнула.

— Понимаете, мне как часовщику любопытно…

— Да не в этом дело. Помер он. Часы-то это как завещание было. Иван Федорович с моим Васей очень дружились. Вот когда у Ивана Федоровича рак поджелудочной железы случился, он Васе часы и подарил. Вдов он уже был, а сын его, инженер по химической линии, плохо к отцу относился. Месяцами не объявлялся. Вася мой по своей, так сказать, инициативе его не раз пытался пристыдить, отец, мол, все-таки. Пустое дело. Еще мальчиков был, волченышем всегда исподлобья глядел…

И снова тупик. И здесь чьи-то быстрые руки ловко сложили каменную стенку, ровную, без щелки, не заглянешь. И уж без надежды, по инерции продолжал Николай Аникеевич:

— И вот, значит, появились, у вас часы эти. Изменился после этого муж?

— Это уж точно. Изменился. — Екатерина Григорьевна энергично закивала. Видно было, что память ее, побарахтавшись, ступила наконец на твердую почву. — Сначала он от этих часов прямо-таки не отходил. Немножко он в часах разбирался, все ж таки автомехаником всю жизнь отбарабанил, «от», как говорится, и «до». И вот все сидит, смотрит, смотрит. А то все как проверку времени передают, он уж обязательно около часов. А потом вскорости какой-то еще знакомец у него появился. Я, говорит, Катюш, с человеком с очень необыкновенным познакомился.