- Убери кинжал, - приказала она. - Тебе он не потребуется. Хватит и того, что есть у тебя от природы.

Я исполнил ее приказ. Сухой и прохладной чешуей змеи прикасались к моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые зубы в мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня воли и до предела обострявшими чувства. А потом я вошел в тело Олимпиады, а она терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я ублажал ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался.

12

Шли недели и месяцы, а я подчинялся Олимпиаде и выполнял все ее прихоти. Царица подолгу не обращала на меня внимания, и я уже начинал думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь призывала меня, чтобы вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли. Днем я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось, что освобождение близко.

Но потом Олимпиада вновь призывала меня, и всем своим существом я чувствовал этот неслышимый зов, неуловимый для других и совершенно неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей, которые скользили по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть и мучила меня до полного изнеможения. Но всякий раз на рассвете я просыпался в своей постели, бодрый и невредимый, невзирая на все, что Олимпиада проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти.

Каждый день с юга приходили все худшие вести. Побуждаемые персидским золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный договор. Удача, которой ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война с двумя самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его престола и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии.

Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить укреплению царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а не править им.

Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине, приютившейся за конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик с землей. Ученый внимательно разглядывал его.

- Можно войти? - спросил я от порога хижины. Двери не было. Грубое одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось пригнуться, чтобы войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной.

Аристотель так вздрогнул от удивления, что пошатнулся даже его колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая.

- О! Это ты, Орион, да? Входи, входи.

Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник.

- Мы можем многому научиться у муравьев, - сказал Аристотель. - У них есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям.

- Но почему люди всегда воюют? - спросил я.

Аристотель наморщил высокий лоб.

- Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе.

Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой, в надменности своей утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом со мной во времена ледникового периода.

Аристотель решил, что мое молчание вызвано удивлением. Взяв за руку тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник.

- Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных цариц, одну в этом углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у всех было довольно пищи.

Совершенно одинаковые, на мой взгляд, насекомые - мелкие, черные и ужасно деловитые - сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку.

- Теперь посмотри, - указал Аристотель. - Два муравьиных войска раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне могли бы жить в мире - и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать. Это в их природе.

- Но люди - не муравьи, - сказал я.

- Хуже, они подобны голодным псам, - произнес Аристотель с истинным гневом в голосе. - Когда человек видит, что у соседа есть то, чего нет у него, или же сосед этот слаб и не в состоянии защитить себя, он идет, чтобы украсть собственность соседа. Война - это простой грабеж, Орион, только в большем масштабе. Люди воюют, чтобы убивать, насиловать и грабить.

- Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы?

- Царь не хочет этого, а вот они именно так обойдутся с нами, если смогут.

- В самом деле?

- Да, мы боимся этого.

- Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к войне с ними? Почему они хотят воевать против нас?

- Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо.

- И все-таки?

Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину, потом поднял голову, чтобы взглянуть мне в лицо.

- Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион?

По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул.

Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить.

- Греки никогда не умели надолго объединяться, - говорил Аристотель. В этом их слава и слабость. С той поры, когда Агамемнон несчетные века назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались вместе всего по нескольку лет в столетие.

Они ненадолго объединились полтора столетия назад, когда персы под властью старого Дария вторглись в Грецию, чтобы наказать страну за восстание городов на побережье, на противоположном от Афин берегу Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск у Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию с несметным войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами Афины: ведь все города юга, а главным образом Афины и Спарта, выступили против захватчиков.

Оба раза македоняне позволили персам пройти через их территорию без боя. Они даже продавали персам лошадей для кавалерии и древесину для кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого.

- Но это было более века назад, - сказал я.

- Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, - проговорил Аристотель. - И они не могли сопротивляться могучей персидской армии. В отличие от афинян они даже не считали себя греками.