Летти слушала и не слышала. Она решила не реагировать. Так, по крайней мере, было легче. У нее больше не было ни желания, ни сил спорить с ним.

Отец, как обычно, после обеда отправился спать, и у Летти появилась возможность выйти на улицу, чтобы развеяться.

Набирая полной грудью свежий весенний воздух, она пошла влево от захламленной Клаб Роуд, сейчас тихой и пустынной, если не считать нескольких замешкавшихся продавцов, все еще наводящих порядок после утренней кутерьмы. Дойдя до конца улицы, она машинально повернула на Бетнал Грин Роуд, не имея представления, куда идет.

Был воскресный полдень. Людей сморил послеобеденный сон. Солнечная погода, хотя и несколько прохладная для долгих прогулок, навевала безмятежность и покой. Даже воздух был воскресный: чище и свежее, чем в будни, в нем улавливался легкий аромат воскресных обедов. Даже неряшливые магазины Бетнал Грин Роуд, будучи закрытыми, имели более опрятный вид. Летти рассеянно смотрели на них: маленькие продуктовые магазины с опущенными ставнями, более крупные обувные, мужская галантерея, одежда, шляпы, бакалейная лавка, рыбная – множество окон с закрытыми ставнями.

Несмотря на прохладу, она шла медленно. Наступит май. Вполне возможно, что через пару недель она выйдет замуж. Дэвид был где-то в Дарданеллах, где союзники воевали с турками. С тех пор она получила от него только одно письмо. Прошла уже целая вечность. Он не получил того письма, которое она в спешке бросила в ящик, так как не упомянул о новости, которую она ему сообщила. С тех пор она несколько раз писала ему, но ответа не было. Все дни она проводила в ожидании почтальона. Она надеялась. Иногда в ее голове проносились страшные мысли.

Газетные сообщения о турецкой кампании не могли особо ободрить ее. Турки оказались жестоким и злобным противником. Она жадно читала газеты, и, если они писали о наступлении союзников, это вселяло в нее надежду. Как там Дэвид? Как она узнает, если он ранен или хуже… Она не была его женой, и ей не сообщат, если с ним что-нибудь случится.

Ей следовало позвонить его родителям. У них должны быть какие-то известия, и они могут сообщить ей о нем, если, конечно, имеют хоть каплю сострадания.

Погруженная в свои мысли, она прошла целую милю мимо пустых рыночных ларьков Бетнал Грин, железнодорожный мост, обвешанный рекламой компании «Фредерик Каустон и сыновья», прежде чем сообразила, как далеко ушла.

Помедлив около пивной «Лосось и мяч» на углу Кембридж Хит Роуд, она было повернула назад, но затем передумала. Часы на маленькой церкви святого Джона показывали без десяти три. Ей не хотелось возвращаться.

Перекресток здесь был очень широк, особенно в сравнении с узкими улицами вокруг Клаб Роу. Она поразилась, что в пределах Ист-Энда есть кварталы с садами, красивыми зданиями, музеями и утопающими в зелени улицами. Она вдруг почувствовала себя свободной и с новой силой продолжила прогулку по широкой улице с двойной трамвайной линией, пустующей сегодня, и зашла за чугунные ворота церкви Святого Джона.

Это не было похоже на веселые прогулки, которые она совершала когда-то с подругами. То ли от ее нынешнего состояния, то ли от переутомления, но она почувствовала, что устала, и присела на ступени церкви, вздрагивая от холода, забирающегося ей под пальто.

Она посмотрела на свою бесформенную одежду. В последние недели она нарочно надевала свободные и бесформенные платья, пряча выступающий живот, который пока еще был довольно мал. Но в конце концов он станет виден всем, и что тогда?

Более разумная девушка постаралась бы избавиться от ребенка, как только обнаружила свое положение. Она думала об этом, но боялась и самого поступка, и того, что принесет вред частичке Дэвида. К тому же было уже слишком поздно.

Украдкой, словно даже здесь за ней могут подглядывать, она запустила руку под пальто и ощупала пальцами живот. Как она скажет об этом отцу? Он испугается, на его лице появится отвращение, он не поверит своим ушам, будет называть ее шлюхой. Но рано или поздно, ему придется это узнать.

Она устало поднялась и направилась к дому. Солнце уже садилось, она отсутствовала гораздо дольше, чем собиралась.

Бетнал Грин Роуд казалась бесконечной. Летти уже чуть не падала. Продавцы разошлись, оставив грязь уличным уборщикам, лихо управляющимся со своими метлами – резкими взмахами сметающими грязь на обочину. Она шла, не глядя вокруг, мимо набитых до краев железных мусорных баков, стоящих у двери каждого магазина.

До дома оставалось всего несколько лавок, когда ее внимание привлек странный звук в одном из баков: короткое шуршание, пробудившее ее любопытство.

Она посмотрела на бак. Шуршание прекратилось и тут же возобновилось. Летти осторожно приподняла крышку, стараясь не дышать зловонным запахом. Там, под скомканной газетой, она увидела зеленую птичку, мокрую и дрожащую, хватающую воздух открытым клювом, два тусклых маленьких глаза под полуприкрытыми веками.

Больных птиц и маленьких котят часто после закрытия рынка бросали в мусорные баки. Это было жестоко. Но что толку было возмущаться! У людей было достаточно собственных забот, чтобы поднимать шум из-за нескольких мертвых птиц. Но вид этой птички, борющейся за жизнь, почему-то тронул сердце Летти, чего с ней давно уже не случалось.

Взволнованная, она отодвинула газеты и достала из грязной соломы маленькую птичку. Она лежала у нее на ладони, теплый дрожащий комочек. Летти посмотрела на нее. В ее руках была жизнь. И в ее животе тоже. Прикрыв несчастное маленькое тельце второй рукой, она поспешила домой, уже слыша голос отца, спрашивающего, где, черт возьми, она была, и жалующегося, как он беспокоился, не зная, куда она пошла, оставив его одного гадать, что с ней могло случиться.

Она вошла в дом и положила птичку в кухне на столе на тарелку, завернув в носовой платок.

– Зачем ты это принесла сюда? Глупая корова, разве ты не видишь, что она на последнем издыхании? Выброси ее. На ней, наверное, блохи.

Она не ответила, а налила в блюдце немного воды и покрошила хлеб. Увидев, что птичка не проявляет интереса ни к тому, ни к другому, она ткнула ее клювом в воду. Но та только лежала, уронив голову на тарелку, маленькая грудка конвульсивно вздымалась и опускалась.

– Ну же, глупышка, – с отчаянием уговаривала ее Летти. – Съешь что-нибудь. Тебе станет лучше. Ты будешь жить.

– Глупая корова, – снова сказал отец и вышел из кухни.

Она так и сидела в пальто, не сводя глаз с кусочка жизни, съежившегося в ее носовом платке, голова набок, клюв полуоткрыт, в нем осталась вода, которую Летти насильно налила в него. Прошло полчаса. Птичка все еще лежала с закрытыми глазами, но клюв стал открываться, она дышала, и у Летти зародилась надежда.

У нее затекла шея. Ее сердце билось, словно это она боролась за жизнь. Она с волнением увидела, как птичка вдруг вытянула шею, потом странно дернулась и застыла.

Она видела смерть всего один раз – мамину смерть. И сейчас она будто снова ее увидела. Почти час она сидела около маленького застывшего трупика, слезы текли у нее по щекам, горло болело от спазма. Это была всего лишь птичка, одна из многих, умирающих в клетках каждую неделю, вместо того чтобы летать на свободе. Но она плакала не только о птичке.

Глупо, но она никак не могла остановиться. Ни когда аккуратно заворачивала птичку в газету, как обычно товары покупателям, ни когда бережно положила в мусорный бак около своей двери, что слегка походило на похороны. И когда пошла спать, она оплакивала жизнь в своем животе, моля, чтобы с ней ничего не случилось. Она знала, что никогда не станет избавляться от ребенка Дэвида. Она плакала о Дэвиде, чтобы он целым и невредимым вернулся домой. И еще ей так хотелось, чтобы эта птичка была жива!

– Я не знаю, что мне делать, – сказала она своей старой подруге Этель Бок.

Этель вышла замуж двумя годами раньше, превратившись из дерзкой девчонки в кроткую домохозяйку, слушающуюся каждого слова своего красивого мужа, который больше думал о себе, чем о ней, и хвастался перед соседями своим серым костюмом и шляпой-котелком. Когда его призвали в армию, он был в восторге и ушел на войну, уже считая себя героем, оставив беременную Этель жить на крошечное военное пособие.