И самое грустное, думал Сатч, что сын прав. Отец не сможет понять. Лейтенант Сатч вернулся к истокам этой печальной истории: ранняя смерть матери, недостаток понимания у отца, и его собственное молчание в Крымскую ночь в Брод-плейс.

— Если бы только я заговорил, — печально сказал он, бросил остаток сигары в кофейную чашку и, вставая, потянулся за шляпой. — В жизни много необратимого, Гарри, — сказал Сатч, — но нельзя знать заранее, пока не попробуешь. Всегда стоит пробовать.

Следующим вечером Фивершем отправился в Кале. Ночь была такая же ненастная, как та, в которую Англию покидал Дюрранс, и Гарри тоже провожал друг: последнее, что он увидел, когда почтовый пароход отошел от причала, было лицо лейтенанта Сатча в свете газового фонаря. Лейтенант стоял там до тех пор, пока судно не скрылось в темноте и шум его лопастей стих.

Потом он захромал к себе в отель, с сожалением осознавая, что стареет. Он давно не испытывал сожаления по этому поводу, и чувство казалось ему весьма странным. Со времен Крыма он числился в списке отставников, как однажды сказал генералу Фивершему, и ждал старости, как доброго друга. Однако сегодня он молился, чтобы дожить до дня, когда сможет поприветствовать вернувшегося сына Мюриэль Грэм, восстановившего свою честь и искупившего вину.

— Никого, — сказал Дюрранс и закрепил ремешками полевой бинокль в кожаном чехле на боку.

— Никого, сэр, — согласился капитан Мазер.

— Выдвигаемся.

Разведчики отправились вперед, солдаты снова построились, замыкали процессию две семифунтовых горных пушки. Отряд Верблюжьего корпуса под командованием Дюрранса начал спуск с мрачного хребта Кхор-Гвоб в тридцати пяти милях к юго-западу от Суакина на плато Синкат. Это была последняя разведка боем перед уходом из восточного Судана.

Все утро верблюды неспешно взбирались по расщелине между красными отвесными скалами, а когда скалы отступили, началась каменная пустыня среди полуразрушенных красных гор. Монотонный пейзаж лишь изредка нарушали клочок травы или ободранная ветка мимозы. После этого скучного путешествия зеленые кусты Синката в долине внизу казались прекрасным парком, и солдаты сидели в седлах с куда большей живостью, чем обычно.

Они пересекали плато по диагонали по направлению к горам Эрковита: молчаливая группа на еще более тихой равнине. Было одиннадцать часов, и солнце поднялось в центр бесцветного безоблачного неба, тени верблюдов на песке стали короче, а сам песок блестел белым, будто на пляжах островов Силли. В то утро ветерок не шептал в густой листве, и тени ложились так четко и неподвижно, будто настоящие ветки разбросало по земле неведомым штормом. Слышалось только бряцание оружия, мягкая поступь верблюжьих ног, да иногда шум крыльев потревоженного кавалькадой голубя.

И все же на плато существовала жизнь, хоть и безмолвная. Время от времени, двигаясь среди зарослей по аккуратным, гладким, будто парковая дорожка, изгибам песка, они видели, как вдалеке срывается с места и убегает в сторону холмов стадо газелей. Казалось, будто бог создал эту землю лишь сегодня.

— Однако здесь проходили караваны на Эрковит и Кхор-Бараку. Тут суаки строили свои летние дома, — сказал вслух Дюрранс, отвечая собственным мыслям.

— И здесь бился и погиб Теуфик со своими четырьмя сотнями солдат, — сказал Мазер, указывая вперед.

Три часа войска шли через плато. Стоял май, и солнце жарило совершенно непереносимо. Они давно утратили живость, сонно покачивались в седлах и молились о приходе вечера и сиянии звезд. Три часа верблюды мерно переступали, кивая в такт головой, и вдруг в сотне ярдов впереди Дюрранс увидел разрушенную стену с бойницами, сквозь которые виднелось небо.

— Форт, — сказал он.

Три года прошло с тех пор, как Осман Дигна захватил и разрушил его, но все эти три года лишившиеся крыши руины выдерживали другую осаду, не менее настойчивую. Быстрорастущие деревья окружали форт и подбирались сзади, справа и слева так близко, что путешественник натыкался на него неожиданно, как Чайльд Роланд на Темную башню посреди равнины. Однако впереди песок до сих пор простирался до колодцев, где часовыми стояли три огромных сикомора с темными раскидистыми кронами.

Солдаты расседлали своих верблюдов и принялись готовить еду в тени с правой стороны форта, где заросли ровно окаймляли песок, будто берег реки. Дюрранс с капитаном Мазером обошли форт, и у южного конца Дюрранс остановился.

— Смотри, — сказал он.

— Какой-то араб разбивал здесь лагерь, — заметил Мазер. Под почерневшим камнем кучкой лежал пепел от костра.

— И недавно, — добавил Дюрранс.

Мазер пошел дальше, взобрался по паре щербатых ступеней к обвалившейся арке входа и вошел в коридоры и комнаты без крыши. Дюранс поворошил угли сапогом, один засветился красным. Дюрранс наступил на него, и в воздух поднялась струйка дыма.

— Совсем недавно, — сказал он сам себе и последовал за Мазером в форт. В углах глинобитных стен, из каждой щели, даже из самого пола прорастали молодые деревья. С тыла форт защищали крутой гласис [5] и глубокий ров. Дюрранс уселся на парапет, размышляя о долгих месяцах, когда Теуфик ежедневно смотрел с этой самой точки на проход через холмы к Суакину, как и тот, другой генерал далеко на юге, пытаясь разглядеть блеск оружия подходящих подкреплений, но они так и не пришли. Мазер сидел рядом, но думал совсем о другом.

— Гвардия уже на всех парах плывет сквозь коралловые рифы к Суэцу. Еще неделя, и настанет наш черед, — сказал он. — Ну что за забытая богом страна!

— Я сюда вернусь, — сказал Дюрранс.

— Зачем?

— Мне здесь нравится. Нравятся люди.

Мазер считал такое пристрастие непостижимым, но тем не менее он знал, что именно оно объясняет быстрое продвижение по службе и успехи его спутника. Сочувствие заменило Дюррансу выдающиеся способности, дало ему терпение и понимание, и за эти три года он обставил многих более ловких и компетентных военных за счет своего знания жестоко угнетаемых племен восточного Судана. Они нравились ему, он понимал их ненависть к турецкому правлению, их фанатизм, истинный и притворный, навязанный ордами Османа Дигны.

— Да, я вернусь, — сказал он, — через три месяца. Мы знаем — каждый англичанин в Египте знает, что это еще не конец. Я хочу быть здесь, когда мы снова примемся за работу. Ненавижу незаконченные дела.

Солнце безжалостно поджаривало плато, люди спали, растянувшись в тени, и полдень был такой же беззвучный, как утро. Дюрранс и Мазер некоторое время сидели, околдованные тишиной. Наконец, глаза Дюрранса обратились к амфитеатру холмов и утратили рассеянное выражение, сосредоточившись на зарослях позади гласиса. Он больше не вспоминал Теуфик-пашу и его героическую оборону и не рассуждал о работе, предстоящей в ближайшие годы. Не поворачивая головы, он увидел, что Мазер смотрит в том же направлении.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил он Мазера.

Мазер рассмеялся и задумчиво ответил:

— Обдумывал меню первого обеда, который состоится, когда я доберусь до Лондона. Я буду обедать один, думаю, совсем один, и в Эпито. Он начнется с арбуза. А ты?

— Я размышлял, почему голуби, уже привыкшие к нашему присутствию, кружат над одним деревом. Не показывай, пожалуйста! Я говорю о дереве за канавой, справа от двух маленьких кустов.

Повсюду вокруг них голуби спокойно сидели на ветках, словно диковинные лиловые фрукты на фоне листвы. И лишь над одним деревом кружили с испуганными криками.

— Мы вытащим того, кто там прячется, — сказал Дюрранс. — Бери дюжину людей и тихо окружай его.

Сам он остался на гласисе, наблюдая за деревом и густым кустарником. Шестеро солдат крались вокруг зарослей слева, еще шесть — справа. Но не успели они замкнуть кольцо, как ветки яростно заколыхались, и араб c валиком из намотанного вокруг талии желтоватого даммара [6], вооруженный копьем и щитом из шкуры, бросился из своего укрытия на открытый участок. Он пробежал всего несколько метров, когда Мазер отдал своим людям короткий приказ, и араб будто понял его, остановился раньше, чем ружья успели вскинуть на плечо, и спокойно вернулся к Мазеру. Его привели на гласис, и он стоял перед Дюррансом без всякого вызова или заискивания.