— Да, и играл ее Гарри Фивершем. Я не сразу догадался. Тогда я был не слишком сообразителен.

— Но теперь — другое дело.

— Получше соображаю, это верно. Теперь я бы сразу догадался. Но тогда это просто пробудило мое любопытство. Я гадал, откуда странствующий грек-музыкант знает эту мелодию. В любом случае, я собирался наградить его за усердие. Думаю, вы бы хотели, чтобы я так поступил.

— Да, — прошептала Этни.

— Так что, когда он вышел из кафе и со шляпой в руках пошел через насмешливую толпу, я бросил ему соверен. Он посмотрел на меня, вздрогнув от удивления. Тут я узнал его, несмотря на бороду. Кроме того, он выкрикнул «Джек!», не успев опомниться.

— Значит, вы не ошиблись, — задумчиво протянула Этни. — Нет, человек, игравший на цитре, был — она чуть не сказала «Гарри», но вовремя остановилась — был мистер Фивершем. Но он не умел ни на чем играть, я это отлично помню, — она рассмеялась, вспомнив полную неспособность Фивершема воспринимать любую музыку, кроме той, что она играла на скрипке. — У него не было слуха. Он не заметил бы и самый грубый диссонанс. Он не мог помнить мелодию увертюры Мелузины.

— Но всё же это был Гарри Фивершем, — ответил Дюрранс. — Каким-то образом он запомнил. Я могу это понять. Он так мало хотел сохранить в памяти, что эта малость крепко врезалась в мозг. И каким-то образом, вероятно, долгими тренировками, он научился извлекать из цитры нечто похожее на то, что помнил. Разве нельзя представить, как он напевал эту мелодию, насвистывал ее бессчетное число раз, с ошибками и искажениями, пока однажды сумел запомнить? разве вы не можете представить, как он старательно пытается сыграть ее на цитре? Я могу. Да, могу.

Вот так Этни получила ответ, а Дюрранс принял это за понимание. Она сидела молча, глубоко тронутая рассказанной историей. Значит, увертюра, ее любимая мелодия, передала сообщение, что Гарри ее не забыл, несмотря на четвертое белое перо, он думал об Этни с нежностью. Гарри Фивершем не стал бы впустую тратить время, разучивая мелодию. Этни была тронута, как никогда в жизни.

Она представляла, как сидя в маленьком и убогом выбеленном кафе и глядя в окно, Гарри бренчит увертюру арабам и грекам. Чувствовал ли он, как она сама этой ночью, нечто невесомое, слабое эхо, протянутое между ними через весь мир? Теперь Этни понимала — как бы впредь она ни старалась забыть Гарри Фивершема, это будет только притворство. Образ того кафе в пустынном городке навсегда останется в её памяти, однако она не намеревалась отступать от своего решения — делать вид, что забыла. Когда-то она была несправедливо жестока с Гарри, и именно это укрепляло намерение не допустить, чтобы и Дюрранс страдал по её вине.

— В прошлом году на Хилл-стрит я сказал тебе, Этни, что никогда бы не хотел вновь встретить Фивершема. Я ошибался. Это ему было неприятно меня видеть, а не мне. Когда он понял, что выкрикнул мое имя, он пытался скрыться в толпе, начал бормотать что-то по-гречески, но я схватил его за руку и не отпустил. Он сильно вас подвел, я это знаю, но в тот момент не вспомнил. Я лишь помнил те годы, когда Гарри Фивершем был моим другом, лучшим другом, как мы гребли в одной лодке в Оксфорде, он задавал ритм, как полосы на его свитере во время восьми заплывов начинали вызывать у меня головокружение на последних ярдах. Летом мы вместе плавали в Сэндфордской запруде. Мы ужинали на острове Кеннингтон, мы сбегали с лекций и отправлялись в Шер и Айлип. И вот он оказался в Вади-Хальфе, среди музыкантов — изгой, павший в такие глубины несчастий, что приходится бренчать на цитре в жалком городишке перед толпой местных, всего лишь за ночлег и еду.

— Нет, — внезапно прервала его Этни, — он находился в Вади-Хальфе не из-за этого.

— Тогда зачем?

— Я не знаю. Но он не нуждался в деньгах. Отец продолжил выплачивать ему содержание, и он его принимал.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я только сегодня об этом слышала.

Она проговорилась, но на мгновение Этни позабыла об осторожности. Она даже не заметила оговорку — её слишком поглотила история Дюрранса. Сам же Дюрранс был насторожен менее обычного и тоже упустил эти слова.

— Значит, вы так и не узнали, что привело мистера Фивершема в Вади-Хальфу? Вы его не спрашивали? Не спрашивали? Почему?

Она была разочарована, и выдала горечь в этой реплике. Последние новости о Гарри Фивершеме оказались неполными, как половина письма. И потерю уже никак не восполнишь.

— Я был глуп, — сказал Дюрранс. В его голосе слышалось почти такое же сожаление, как в ее, и из-за этого он не заметил горячность ее речи. — Я себя не прощу. Он был моим другом, я держал его за руку и отпустил. Я был глупцом, — и он стукнул себя кулаком по лбу.

— Он заговорил по-арабски, — продолжил Дюрранс, — заверяя меня, что он и его компаньоны — мирные и бедные люди, они даже вернули бы мне деньги, если я дал больше необходимого. И всё это время он пятился от меня. Но я тут же его схватил и сказал: «Гарри Фивершем, так не пойдет», и тогда он сдался и шепотом заговорил на английском: «Дай мне уйти, Джек, дай мне уйти». Вокруг нас собралась толпа. У Гарри явно были мотивы сохранять тайну, как я тогда думал — стыд от его падения. «Приходи ко мне в Хальфу, когда освободишься», — сказал я и отпустил его. Всю ночь я прождал его на веранде, но он не пришел. Утром я отправился в пустыню. Я чуть не заговорил о нем с одним другом, который пришел меня проводить. Вообще-то, вы его знаете, это Колдер — тот, кто послал телеграмму, — засмеялся Дюрранс.

— Да, я помню, — ответила Этни.

Она проговорилась во второй раз за вечер. Дюрранс не должен был знать, что она видела телеграмму Колдера. Но Этни снова не заметила оговорку. Ей даже не пришло в голову, каким образом Дюрранс догадался об отправке телеграммы.

— В самый последний момент, — сказал Дюрранс, — когда верблюд уже поднялся с земли, я нагнулся, чтобы попросить его повидаться с Фивершемом. Но промолчал. Видите ли, я же ничего не знал о том, что у него есть деньги. Я считал, что он упал так низко, и не стоит выдавать этого кому-то еще. И потому я так ничего и не сказал.

Этни кивнула. Она всецело это одобряла, какими бы горькими ни были ее сожаления о пробеле в сведениях.

— И больше вы мистера Фивершема не видели?

— Я отсутствовал больше двух месяцев и вернулся слепым, — просто ответил он, и простота этих слов тронула Этни до глубины души.

Он извинялся за свою слепоту, потому что из-за этого не смог ничего больше узнать. Этни начала осознавать, что с ней говорит именно Дюрранс, но он продолжил, и его слова лишили её всякой осторожности.

— Я немедленно выехал в Каир вместе с Колдером. Там я рассказал ему о Гарри Фивершеме и нашей встрече в Теуфикье. Я попросил Колдера навести справки, когда он вернется в Хальфу, найти Гарри Фивершема и помочь ему, и попросил сообщить мне о результатах. Неделю спустя я получил от Колдера письмо, и оно меня встревожило, сильно встревожило.

— Что там говорилось? — встрепенулась Этни и повернулась в сторону Дюрранса. Она наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо, но оно скрывалось в темноте. Её вдруг охватил леденящий кровь страх, но тут из темноты заговорил Дюрранс:

— Что две женщины и старый грек вернулись на север, в Асуан, на пароходе.

— Значит, мистер Фивершем остался в Вади-Хальфе? Так? — нетерпеливо спросила она.

— Нет. Гарри Фивершем не остался. Он выскользнул из Хальфы в тот же день, что я поехал на восток. А он отправился на юг.

— В пустыню?

— Да, но на юг, на вражескую территорию. Он ушел в том же виде, вместе со своей цитрой. Его видели. Не может быть никаких сомнений.

Этни помолчала, а потом спросила:

— То письмо при вас?

— Да.

— Я бы хотела прочесть его.

Она встала и подошла к Дюррансу. Он достал письмо из кармана и протянул ей, и Этни поднесла его к окну, к лунному свету. Этни стояла близко к окну, прижав руку к сердцу, и раз за разом перечитывала строчки. В письме четко говорилось, что грек, владелец кафе, сообщил, что Джозеппи (под этим именем он знал Фивершема) пошел на юг, взяв с собой бурдюк с водой и запас фиников, хотя зачем он туда пошел, грек либо не знал, либо не хотел говорить. Этни хотелось задать вопрос, но она боялась, что язык начнет запинаться.