В те дни вокруг «Дома камня» в Умдурмане еще не построили глинобитную стену. Только колючая зареба пока еще окружала эту шумную тюрьму и пространство вокруг нее. Она располагалась на восточной границе города, несомненно, самой убогой столицы любой империи с сотворения мира. Ни единого цветка не росло ни в одном углу. Ни травинки, ни тени от дерева. Бурая и каменистая равнина, опаленная солнцем, и на ней стоит беспорядочный узкий город лачуг, кишащий паразитами и отравленный болезнями.

Между тюрьмой и Нилом не было домов, и в дневное время заключенным разрешалось брести полмили в кандалах по бугристому склону к берегу реки, чтобы набрать для себя воды или умыться. Для местных или негров побег был не таким уж сложным. Вдоль берега были пришвартованы арабские дау, и много; для перевозок по реке построили порт, и на широкой береговой полосе раскинулся рынок.

Таким образом, открытое пространство между рекой и «Домом камня» заполняли весь день шумные толпы народу, пленники общались с друзьями, согласовывали планы побега, или тут же проскальзывали в самую гущу толпы и направлялись к первому кузнецу, для которого цена железа перевешивала любой риск. Но даже по дороге в кузницу на их оковы не обращали внимания. Для рабов носить их вошло в повседневную привычку, и на улице этого длинного, бурого города без единого деревца всегда слышался звон бредущего в кандалах человека.

Но побег в Европу — совсем другое дело. Не так много было белых заключенных, и каждый бросался в глаза. Наряду со сменой верблюдов для перехода по пустыне требовалась большая сумма денег, долгие приготовления, и самое главное — преданные местные проводники, рискующие своей жизнью. Можно было обеспечить и разместить в определенном месте верблюдов, но это не значило, что погонщики останутся на месте. После долгих приготовлений в конце концов все планы рушились, потому что тюремщик избивал пленника до полусмерти, подозревая, что у него есть деньги; или преданный проводник мог отказаться в последний момент.

Полковник Тренч начал терять всякую надежду. Он знал, что друзья стараются его вызволить. Приносивший в тюрьму еду мальчик периодически объявлял, что надо быть готовым; иногда, когда на каком-нибудь смотре войск калифа его торжественно демонстрировали как символ судьбы всех турков, человек толкался возле верблюда и шепотом подбадривал. Но кроме подбадриваний ничего не происходило. Над высокими пальмами Хартума за изгибом реки ежедневно поднималось и загоралось на небе солнце, и месяцы тянулись один за другим.

Вечером к концу августа, в тот год, когда Дюрранс вернулся домой из Судана, полковник Тренч в муках ожидания сидел в углу ограждения, наблюдая, как солнце быстро садится на западе в сторону равнины. Несмотря на невыносимую жару и тяжелый день, это было ничто по сравнению с ужасами, предстоящими каждую ночь. Наступали сумерки, и приходил Идрис-эс-Саир, огромный негр из племени гаваама, и его приятели-тюремщики.

— В «Дом камня»! — кричал он.

Постоянно подгоняемые в спину звуком безжалостных кнутов заключенные, молясь и ругаясь, проталкивались сквозь узкий проход в здание тюрьмы. Оно уже было занято тридцатью пленниками, лежащими на пропитанном мочой глиняном полу или из последних сил от слабости и болезни подпирающих стену. Еще двести человек привели ночью и загнали туда до утра. Комната была площадью в тридцать квадратных футов, четыре фута из них занимала прочная опора, поддерживающая крышу. В здании не было окна; несколько маленьких отверстий у крыши создавали иллюзию поступления воздуха, и в эту грязную и губительную лачугу затолкали орущих и толкающихся заключенных. Дверь за ними закрыли, полная тьма сменила сумерки, так что не различить даже очертания голов соседей.

Полковник Тренч толкался вместе с остальными. Рядом с дверью был угол, за который он сражался в тот момент с большей яростью, чем чувствовал когда-либо на свободе. В этом углу он сразу найдет убежище от ударов, пинков, ушибов от кандалов соседа; еще он получит опору, к которой прислонится спиной в течение десяти бесконечных часов удушья.

«Только бы не упасть! Только бы не упасть!»

Этот страх никогда не покидал его ночью. Он действовал на него как наркотик, порождающий безумие. Потому что если упасть среди этой кричащей, толкающейся толпы, он больше не встанет — его просто затопчут. Тренч видел, как таких жертв вытаскивали из тюрьмы каждое утро; а он был невысокого роста. Поэтому он неистово боролся за свой уголок, как дикий зверь, отталкивал кандалами, пихался локтями, нырял под руку крупного человека, прячась между двумя другими, разрывал их одежду ногтями, махал кулаками и и даже молотил по головам цепью, свисающей с железного кольца вокруг его шеи. В конце концов он добрался до угла, истекая потом и задыхаясь; остаток ночи он проведет, обороняясь от всех непрошеных пришельцев.

— Только бы не упасть! — выдохнул он. — О боже, только бы не упасть! — и он громко крикнул своему соседу, потому что в этом шуме слышен был только крик: — Это ты, Ибрагим?

И похожий крик раздался в ответ:

— Да, эфенди.

Тренч почувствовал облегчение. Между Ибрагимом, огромным, высоким арабом из племени хадендова, и Тренчем возникла дружба, зародившаяся из общей нужды. В Умдурмане не было тюремных пайков; каждый пленник зависел от своих денег или помощи друзей на свободе. Время от времени Тренчу приходили деньги от друзей, тайно передаваемые в тюрьму местными, приехавшими из Асуана или Суакина. Но иногда помощь не приходила подолгу, и он жил на подаяние греков, перешедших на сторону махдистов, или терпеливо голодал сколько мог. Были и времена, когда Ибрагиму не отправляли еду. И каждый помогал другому в нужде. По ночам они бок о бок стояли у стены.

— Да, эфенди, я здесь, — и нащупав его руку в кромешной темноте, он поддержал Тренча у стены.

В крайнем углу тюрьмы разразилась борьба даже похуже, чем привычная свара, и заключенные теснились так плотно, что при каждом продвижении одного и отступлении другого вся толпа качалась в определенном ритме, от одного конца до другого, из стороны в сторону. Но они боролись, чтобы удержаться на ногах, сражаясь даже зубами. Сквозь галдеж и шумное, тяжелое дыхание звенели цепи и сыпались проклятия, время от времени раздавались дикие рыдания с криками о пощаде или нечеловеческий вопль, и это означало, что человек упал толпе под ноги. По тюрьме летали комки грязной земли, собранной с пола, и поскольку никто не знал, с какой стороны они брошены, люди бились головами в попытке увернуться. И все это происходило в кромешной темноте.

Два часа простоял Тренч в звенящей от шума, душной и мрачной тюрьме. В восемь часов откроется дверь, и он спотыкаясь выйдет на чистый воздух и заснет в заребе. Он стоял на цыпочках, подняв голову над товарищами, но даже при этом едва мог дышать, а воздух был влажным и кислым. Горло пересохло, язык распух во рту и стал волокнистым, как сушеные фиги. Казалось, что не придумать ада хуже, чем «Дом камня» в августовскую ночь в Умдурмане. «Не хватает только пламени, — подумал он, — но и только».

— Только бы не упасть! — крикнул он, но, как он и говорил, ад был совершенным, потому что дверь открылась и появился Идрис-эс-Саир.

— Потеснитесь, — крикнул он, — потеснитесь, — и бросил в заключенных огонь, чтобы они отошли от двери. Горящие пучки сухой травы пылали во тьме и падали на тела заключенных. Пленники стояли так плотно, что не могли увернуться от летящего огня; они не могли даже поднять руки, чтобы стряхнуть пламя с голов или плеч.

— Потеснитесь, — кричал Идрис.

Тюремщики кнутами выполнили его приказ, удары плетей настигали повсюду, и около двери расчистили небольшое пространство. На это место бросили человека, и дверь опять закрылась.

Тренч стоял рядом с дверью, в тусклом свете, проникающем через дверной проем, он бросил взгляд на нового заключенного, закованного в тяжелые кандалы, худого и скрюченного от мучений.

— Он упадет, он упадет. Боже! Только бы не упасть!