И вдруг толпа стала напирать на него, и проклятия стали громче и пронзительнее прежнего.

Причиной стал новый заключенный. Он прижался лицом к двери, сквозь щели которой поступал воздух. Заключенные хотели лишить его выгодного положения, толкали и напирали сзади, чтобы занять его место. Как молот вбивает клин, его толкали от одного заключенного к другому, пока, наконец, он не полетел на полковника Тренча.

Обычные инстинкты человеколюбия в кошмаре этой тюрьмы не существовали. Днем на улице заключенные часто были связаны друг с другом узами общего несчастья; правоверные нередко помогали неверным. Но безжалостная и беспрерывная борьба за жизнь в часы темноты стала единственным убеждением и практикой «Дома камня». Полковник Тренч не отличался от остальных. Потребность жить была самой главной в его голове, пусть даже просто для того, чтобы утром выпить каплю воды и ухватить глоток свежего воздуха. Это было единственной его мыслью.

— Назад! — яростно закричал он, — назад, или я ударю! — и попытавшись занести руку над головой для удара, он услышал, как отброшенный к нему человек бессвязно бормочет по-английски.

— Держись, — крикнул Тренч и поймал своего пленного товарища за руку. — Ибрагим, помоги! Боже, только бы он не упал!

И пока толпа снова напирала и вновь раздавались пронзительные крики и проклятия, оглушая, пронзая мозг, Тренч поддерживал своего спутника и, наклонив голову, ловил после стольких месяцев родной язык. И этот звук снова сделал его цивилизованным человеком, как сделала бы женская привязанность.

Он не расслышал сказанного, было слишком шумно. Но он поймал словно тени слов, когда-то ему знакомых, которые говорили ему и он говорил другим — как само собой разумеющееся. В «Доме камня» они звучали как чудо. В них была магия. Луговые травы, прохладные небеса и прозрачные реки поднимались в смутных умиротворяющих картинах в его голове. На мгновение он позабыл о пересохшем горле, зловонии тюрьмы, о гнетущей темноте. Но почувствовал, что человек, которого он поддерживает, шатается и выскальзывает, и он снова крикнул Ибрагиму:

— Только бы он не упал!

Ибрагим помогал, как только мог. Вместе они сражались и боролись, пока люди вокруг не уступили с криком:

— Шайтан! Они безумны!

Они расчистили место в углу и, посадив англичанина на пол, встали перед ним, чтобы его не растоптали. И когда шум порой затихал, позади на полу Тренч слышал время от времени бормотание на английском.

— Он умрет до утра, — крикнул он Ибрагиму, — у него жар!

— Садись рядом с ним, — сказал хадендова. — Я постараюсь не подпускать их.

Тренч наклонился и присел на корточки в углу, Ибрагим, широко расставив ноги, охранял Тренча и его нового друга.

Наклонив голову, Тренч теперь расслышал слова. Человек произносил в бреду слова умоляющим тоном. Он как будто рассказывал какую-то историю о море.

— Я увидел огни яхт, и отражения то удлинялись, то укорачивались, потому что вода покрылась рябью... когда мы проходили мимо пирса, там играл оркестр. Что они играли? Не увертюру — не думаю, что я помню другую мелодию... — И он рассмеялся немного безумно. — Я всегда довольно плохо воспринимал музыку. Только лишь когда ты играла. — И снова он заговорил о море: — Когда лодка выплыла из залива, справа виднелась гряда холмов. Помнишь, на склоне горы были леса, может, ты позабыла. Потом показался Брей, волшебная страна света у воды, у подножия хребта... мы обедали там пару раз, только ты и я... прежде чем все случилось... казалось странным выходить из Дублинского залива и оставлять тебя далеко на севере среди холмов... странным и как-то не совсем правильным... потому что, когда за шторами забрезжило утро, ты произнесла: «Но почему мне так больно?»... Однако двигатели не остановились, они просто продолжали пульсировать, вращаться и греметь, как будто ничего не случилось... это немного раздражало... сказочная страна осталась лишь золотым пятном позади... а потом ничего, кроме моря и соленого ветра... и все кончилось.

Человек в бреду внезапно поднялся на локте, а другой рукой пошарил на груди, как будто что-то искал.

— Да, дело сделано, — повторил он едва слышно и перешел на непонятный шепот, а его голова упала на грудь.

Тренч обхватил его рукой и поднял. Но больше он ничего не мог поделать, и даже для него, присевшего близко к земле, зловонная жара была почти невыносимой. В ужасной темноте не прекращался шум пронзительных голосов, жалостливые крики, толкотня и борьба. В одном углу люди пели с неистовым безумством, в другом — кто-то танцевал в оковах или, скорее, пытался танцевать; Ибрагим продолжал держать оборону перед Тренчем; а рядом с Тренчем в «Доме камня», в городе на краю света, лежал человек, который однажды ночью вышел из Дублинского залива, мимо ходовых огней яхт, и увидел Брей, волшебную страну света, растаявшую позади, превратившись в золотое пятно.

Мысли о море и соленом ветре, сиянии света, когда вода разбивалась о нос корабля, освещенной палубе, возможно, звоне рынды, отбивающей склянки, и прохладной тусклой ночи вокруг так подействовали на Тренча, человека практически лишенного воображения, что от острой тоски он чуть не заплакал. Но незнакомец снова заговорил.

— Забавно, что эти лица всегда были одни и те же... человек в шатре с ланцетом в руке, человек в задней комнате рядом с Пикадилли... и я. Смешно и не совсем правильно. Нет, не думаю, что это вполне правильно. Они становятся довольно большими, когда спишь в темноте... довольно большими, подбираются очень близко и не уходят... они пугают...

И он внезапно вцепился в Тренча плотной, нервной хваткой, как мальчишка в отчаянном страхе. И с ободряющей интонацией мужчины, обращающегося к мальчику, Тренч ответил:

— Все хорошо, старина, все хорошо.

Но спутник Тренча уже освободился от страха. Он покинул детство и репетировал некий разговор, который должен состояться в будущем.

— Вы заберете его? — спросил он с нерешительностью и робостью. — Правда? Другие уже забрали, кроме того, кто погиб у Тамаи. И вы должны забрать! — Он говорил так, как будто едва мог поверить в свою огромную удачу. Затем голос стал похож на голос человека, умаляющего свои несчастья. — Конечно, это были не лучшие времена. Но тогда никто не ожидал лучших времен. И в худшем случае, нужно всегда с нетерпением ждать... предположим, я бы не сбежал... Я не уверен, что, когда все успокоится, не окажется, что это действительно было худшее время для вас. Я вас знаю... это ранит снова и снова, вашу гордость и чувства, и все остальное, и уже давно, так же сильно как тем утром, когда солнечный свет проникал сквозь жалюзи. И ничего не поделать! Даже после ничего не поделать... вы не ожидали этого, в отличие от меня... для вас было кончено... — и он снова начал бредить.

Восторг полковника от звуков родной речи уступил место огромному любопытству. Что это за человек и о чем он говорит? Когда-то давно, стоя на стоянке кэбов на юго-западном углу площади Сент-Джеймс, он сказал: «я любопытный и последовательный человек», и небезосновательно. А сейчас перед ним разворачивалась история жизни, и не слишком счастливая, возможно даже трагичная. Тренч начал рассуждать, что значит слово «после», постоянно возвращавшееся в речь человека, и по всей видимости очень важное для него.

Жара в тюрьме стала удушающей, темнота подавляла, но крики и шум стали стихать: усталость и истощение возымели свое действие. Тренч снова склонился к товарищу и услышал более отчетливо:

— Я видел у вас свет в то утро... Вы внезапно погасили его... Вы слышали мои шаги на дорожке?.. Я думал, что да, и это было больно. — Тут же настойчиво возразил: — Нет, нет, я и не думал, что вы будете ждать. Я не желал этого. После, может быть, но ничего более, даю слово. Сатч ошибался... Конечно, может случиться всякое — можно погибнуть, заболеть и умереть — прежде чем успеешь попросить забрать перо, и тогда не будет никакого «после». Но это риск, который нужно принять.

Намек для полковника Тренча не был достаточно прямым. Он услышал слово «перо», но не мог связать его с какими-либо своими действиями. Его обуревало любопытство насчет этого «после». Он смутно догадывался о его значении и удивился при мысли, сколько людей путешествовали по миру, и под спокойствием и обычным поведением скрываются причудливые фантазии и поэтические убеждения, о которых вообще не подозреваешь, пока из-за болезни мозг не вышел из-под контроля.